Тут он проснулся с колотящимся сердцем, мокрый от пота, будто уже провёл неделю в той душной хате, а рядом заворочалась во сне жена, и он замер, дожидаясь, когда она снова уснёт покрепче и засопит у себя на подушке. Потом он потихоньку встал, вышел в кухню, по пути заглянув в зал, где спали Ильюша и Васька, на кухне налил себе воды из-под крана, жадно выпил, сел за стол. Часы показывали четыре ночи, сон прошёл, оставив после себя яркое, как запах камеры, воспоминание и затухающую смесь ощущений: обиды на ментов – мол, за что, опять-то – облегчения, как будто вернулся домой, и радости от встречи с Хмурым, которая вот-вот состоится…
Свет он не включал, сидел на кухне в темноте, и эта привычка – ориентироваться впотьмах – тоже досталась ему ещё оттуда, с зоны. Когда выветрились остатки сна, быстро и тихо оделся, щёлкнул замком и сбежал по тускло освещённой лестнице, пахнущей кошками и подвальной сыростью, вышел на крыльцо подъезда пятиэтажки, широкими ноздрями жадно втянул в себя свежий морозный воздух. Кое-где светились оконца в «пятине» напротив, но они не могли притушить звёзд на небе, богато рассыпанных, будто кто-то большой, там, наверху, задумавшись, опрокинул большую консервную банку-пепельницу, а ветер разнёс и раздул угольками недогашенные «бычки» …
Отец Алексей побрёл, огибая невидимые ямки, по темной и скользкой дороге – мимо магазина, рынка, школы – привычным маршрутом, к церкви. На крыльце сдёрнул шапку, перекрестился, отпер дверь, разделся, шагнул к печке. Котёл догорал, и он досыпал в его пасть пару вёдер угля, пошебуршал там кочергой и отправился в «пасторскую», превращённую им в мастерскую. Достал с полки резачки, смахнул рукавом со стола стружку, уставился на зажатую в тисках заготовку, из которой проглядывала жилистая рука с обломанными ногтями. Сладковато пахло кедром. Он выбрал резак, чиркнул большим пальцем по острию, ойкнул, слизнул красную каплю: «Не затупился…» Потом снял тонкую стружку, сразу же спирально свернувшуюся и упавшую к его ногам. Потом ещё и ещё. Мысли улетели и руки сразу пошли работать веселее, будто сами знали, что им делать – хоть глаза закрывай. Он и закрыл, и сразу выплыл сегодняшний сон: СИЗО, обитатели «хаты» и дальний угол у окна…
2.
Первая ходка у Лёхи была в восемнадцать, когда они с пацанами «подломили» шахтинский продмаг. Взяли их через пару дней, когда они ещё и не схавали всё украденное. Водку даже не выпили, пол-ящика оставались заныканными в гараже Толяныча, где они собирались с местными шмарами, курили дурь и бухали. В этой «блат-хате» их и забрали шахтинские менты во главе с начальником, капитаном Васиным, прозванным в посёлке Чапаем. Тот носил скрипучие сапоги из мягкой кожи, начищенные до блеска, был обладателем густых прокуренных усов и здоровенных кулачищ, которыми лично выбивал из каждого дурь, вплоть до чистосердечного. Лёха был соседом Чапая по бараку, где жил тогда с матерью и тремя младшими братами, мента не уважал и чистосердечного не подписал, хоть ссался кровью потом еще неделю. Чапай пошёл другим путём и решил Лёху сломать на корешках – те под Чапаеву диктовку написали, что Лёха, мол, и был организатором и вдохновителем преступного деяния, хотя по правде идея была Толяныча, а его взяли «на слабо». Когда на третий день Лёху сотоварищи перевели из КПЗ в Сыринское СИЗО, Чапай пообещал ему минимум пятерик по сто сорок четвёртой групповой, и следак с прокурором так и вели, всю душу вынули за почти полгода следствия. Пацаны, Серый с Толянычем, уже и отказную написали по совету адвоката – мол, оговорили из-за жестокого обращения и угроз, а так, мол, они не при делах. Договорились, чтобы Лёха держал твёрдо показания, что был один, а консервы и водку просто попросил Толяныча похранить в гараже – в общем, пошёл «за паровоза», как не имевший до этого ходок. Так чудом с групповой соскочили, пацанам назначили укрывательство и по полгоду уже отсиженных на сыринской киче, а ему, по первоходу, дали полтора года на общем под Енисейском. Мать рыдала, конечно, и жалко её было, но Лёха горд был, что и пацанов отмазал, и со срока большого соскочил – спасибо адвокату Юрику Кобижаеву, судом назначенному, но не пальцем деланному. Пацаны на радостях собрали ему гонорар, а матери Лёха запретил платить, сказал, чтоб даже не думала.
