Община жила как-то вопреки логике всеобщего деревенского повального пьянства и распада, и я по временам ощущал себя в ней этаким гамельнским крысоловом, по воскресеньям заводящим на своей дудке песни, что помогали этой горстке детей и взрослых хоть на немного «расколдоваться», сбросить с себя морок неодолимого мрачного будущего и просто жить. Временами, спускаясь на своём уазике с горы в деревню, я, как и в первый раз, чувствовал какую-то недобрую силу, мрачный взгляд надтреснутых очков, упругое сопротивление среды, которое приходилось чуть ли не физически продавливать железом машины, энтузиазмом проповеди, расположенностью и открытостью к этим брошенным людям, жившим здесь, как на острове.
Года через два закрылась отторгнувшая нас школа и стояла теперь посреди деревни: чёрная, большая, нелепая, будто брошенная баба, растопырив на улицу побитые глаза-стёкла, будто спрашивала: «Зачем?» Тамара Петровна перебралась в Озёрный, к сыну, ещё несколько семей переехали: кто в Озёрный же, кто в Сыры, и всё больше домов пустовало. Ночами их посещали «гости», и наутро, когда бледный свет озарял лиственницы на склоне горы, можно было увидеть выпиленные куски стен, разбираемых на дрова, поваленные пролёты заборов, обнажавшие заброшенные огороды и являвшие «мерзость запустения» и сорняки.
…А потом я перебрался в Абалаково из Шахт, и навалилось: новая община, миссия в Саянске, детский клуб… Я бывал иногда в Шахтах среди недели, служил там вместе с новым настоятелем, отцом Филиппом, знал, что он продолжает ездить в Ошколь – правда, уже через воскресенье, чаще с Алексеем, но уже без Миланы и Лоры. Однажды я приехал в Шахты с ночёвкой, и мы, взяв бутылочку вина, засиделись на кухне за разговорами. Тогда я и узнал о смерти бабушки Полины. «Схоронил её по осени, да. А я тебе не говорил? Так её же дочь задушила ночью подушкой. Елена, да. Нашли её, уже когда до соседнего дома запах дошёл. И я, главное, приезжал в эти дни служить: не было её, а дочь приходила. Мама, говорила, спит, не может прийти. Я говорю: может, мне самому прийти к вам, на дому причастить, а она: нет, мол, не надо, мама просила не беспокоить. И он тоже просил». Я вздрогнул: «Он? Кто он?» «Вот и я не понял, – вздохнул отец Филипп, – подумал, что она про кого-то, кто с ними живёт, кто к ним приехал, родственники там. А через две недели приезжаю, а мне такое выкладывают. Елену, дочку-то, увезли уже: сначала в ментовку, а потом сюда к нам, в психушку, в Шахтинский индом, на обследование. А у неё шизофрения, оказывается, была; подтвердили и отпустили. Вернулась она в деревню». Мы помолчали. Я был ошеломлён и совершенно не знал, что сказать. Поднял пустую бутылку, взвесил в руке… «Погоди, сейчас! – отец Филипп метнулся к кухонному шкафчику, извлёк бутылку мутноватой жижи. – Будешь? Только самогонка, прости…»
