Жили в посёлке, как на острове. После развала Озёрского совхоза, частью которого была деревня Ошколь, жизнь здесь замерла. Раз в день проезжал проходящий автобус, раз в месяц захаживала почтовая машина с пенсиями и пособиями, детей постарше возили в Озёрск в школу на чахоточной «газельке» – вот и вся связь с «большой землёй». Магазин снабжал людей основными продуктами, а самый «главпродукт» – спирт – продавала тётка Марья. В основном на нём и жили: и мужики, и бабы. «А вы бы к нам приезжали, молитвы свои служить, а мы бы приходили», – сказала мне одна тётка под одобрительный гул остальных. «А где собираться-то?» – растерянно отозвался я. «Так тут и собираться, в школе. Сейчас с Петровной всё порешаем, она против не будет». Благодарная Тамара Петровна была не против, и мы договорились на субботу, с полудня – всё равно у школы была пятидневка.
На улице совсем стемнело, когда мы вышли к машине. «Здорово, дядя! – меня вбок пихнула редкозубая знакомая, уже наряженная в новый «секонд-хендовский» пуховик. – Помнишь меня? Я – Надя Бенедиктова. А это – Костик, брат», – и отвесила лёгкий подзатыльник мелкому редкозубому, что вертелся тут же, под ногами, хлюпая большими резиновыми сапогами. «Да как тебя забудешь, русалка, – усмехнулся я. – Приходи в субботу, приводи своих друзей-подружек на занятие. Будет интересно». «Ага, – шмыгнула носом обретшая имя Надя, – придём. А вы нас сейчас до дома не подбросите? А то мы аж на дальней улице живём, далеко». «Ну чего с вами делать? Залазьте!» И потеснили Милану, охавшую над Костиковыми резиновыми сапогами на босу ногу.
Избушка Бенедиктовых была и впрямь на краю села. Без ограды, вся кособокая, с парой фанерин вместо стекла. Мы осветили её фарами, разворачиваясь, и я заметил, что в доме нету света. «Экономите?» – спросил я, выпуская шуршащую обновой Надю. «Какой там! – ответила та, выдёргивая с сиденья Костика, обнимавшего большой пакет гуманитарки. – Отрубили за неуплату. Ну ничего, у нас есть свечи. А готовить можно и на печке. Зайдёте?» Я кивнул Милане, и мы вдвоём пошли по тёмному двору, где угадывалась развалившаяся банька, какие-то ещё постройки тоже «пизанского» типа, под градусом к земной тверди. К дому прислонилась большая поленница, и Надя сноровисто нагребла рубленых дров на сгиб руки: «Это Колёк, старший мой брат, дров заготовил. Да вы заходите!» Мы зашли, наклонившись в низких дверях, Костя шумно захлопнул за нами дверь, заставив Милану вздрогнуть. В нос шибануло кислым: то ли старой едой, то ли шерстью, то ли их ядрёной смесью. От сквозняка зашатались тени по углам кухни, куда мы вошли, но свечи не погасли. От стола встал, тоже пошатнувшись, парень лет восемнадцати, такой же смешно похожий на Надю с Костиком, кудрявый, редкозубый, нос приплюснут, глаза на лице широко расставлены. Сунул руку, буркнул: «Здрассте! Коля», и кислятину перебил алкогольный выхлоп. Надя сунула ему пакет: «Примерь!», развернулась к нам: «Чай будете? Я спекла оладушки!» «Да мы лучше так, – сказал я торопливо, – по оладушку возьмём с собой и поедем. Темно уже, ехать далеко». «Ну ладно, – не стала настаивать редкозубая Надя, громыхнула крышкой на сковородке, вытащила три оладья, завернула в газетку со стола, протянула мне. – Приезжайте в субботу, мы будем, соберёмся». Мы развернулись к дверям, Милана вдруг порывисто обняла Надю, всхлипнула: «А мама-то где?» «А там! – махнула Надя в сторону занавески, отделявшей кухню от другой комнаты. – Спит мамка пьяная. И дядя Ваня тоже. Они ж ещё с утра приняли».
