», вкладывая в них все возможные коннотации, которые Костек извлекал из контекста их непродолжительного общения.
Вообще, Костеку нравилось работать одному. Все движения рассчитаны, ритм отлажен, руки знают, ноги идут, голова свободна. К вони же можно притерпеться, ничего страшного. Он всегда приезжал на фабрику заранее, пристёгивал свой велосипед под крышей на стоянке, шёл, не торопясь, к своей кабинке, где переодевался, попутно выпивая чашку крепкого кофе, сваренного утром, в коттедже–общежитии, где он жил. Не этой, заваренной кипятком бурды, что называлась «кофе по-польски», нет. Кофе он варил, как привык ещё в Израиле, по-восточному, в медной джезве, из только что смолотых зёрен. Не на песке, конечно – на плитке (откуда в общаге раскалённый песок, смешно), но подходил к процессу очень тщательно, добавлял немного перца и корицы, тут же помолотой в кофемолке, после приготовления выпивал маленькую чашечку жгучего чёрного напитка в два глотка, а остальное сливал в маленький термос, укладывал в карман своей куртки и только потом шёл умываться и чистить зубы. Допивал уже на работе, у кабинки, переодевался, сворачивал в курилку, где скручивал сигаретку, так же тщательно приготовленную (бумага, табак, фильтр, движение языка, выверенное движение пальцев – и готово!), и потом уже шёл в привычную вонь моечного зала. Через час привычных движений он будто впадал в транс, как он сам иронизировал, «становился танцующим дервишем», лишь иногда выныривая в реальный мир, на обед, да «на покурить». Его движения и впрямь напоминали танец по залу: четкий, лёгкий, с элементами импровизации – когда не было Марека, он мог, двигаясь от конвейера к машине, крутнуться, держа контейнеры на вытянутых руках, вкладывая их в мойку, мог, наклонившись, откинуть ногу назад, как в балетном па. Правда, к концу десятичасовой смены сил на такие импровизации уже не оставалось, и он, услышав, как смолкает жужжание конвейера, выключал гудящие машины и, как в подушку, погружался во вдруг наступившую тишину, оскверняемую лишь отдалённой польской речью из соседних залов или даже пробивающейся из Марековых наушников музыкой. Казалось, если напрячься, он сможет услышать разогревающиеся машины на стоянке, но так далеко он не устремлялся, слушать тишину ему нравилось больше.
Фабрика была на окраине маленького голландского городка M.; общежитие для польских, преимущественно, гастарбайтеров находилось в соседнем городке, F., в сорока минутах езды на велосипеде. Впрочем, Костек тратил на обратную дорогу больше часа, потому что ещё минут сорок у него уходило на купание в стремительной, загнанной возле моста в бетонные берега, речке. Отъезжал от моста и бетона по просёлку к травянистому, будто специально коротко стриженному берегу, бросал велосипед, стаскивал с себя всё, включая трусы (не ехать же ему потом с мокрым задом), с разбегу влетал в холодную воду, боролся с течением, согреваясь в судорожном барахтанье, потом выскакивал на берег, мчался к сумке за полотенцем, обтирался, курил, сидя на берегу, и двигал дальше, домой.
