А через неделю кто-то коменданта нашего зарезал. Вечером постучали в дом, он вышел на крыльцо в темноте и получил удар ножом в сердце. Забрали всех мужчин чеченцев и ингушей, их было-то четверо, и Иссу забрали, в район увезли допрашивать. Его выпустили на следующий день, а остальных увезли совсем, оставили семьи без мужчин. Но больше нас местные вообще не трогали.
А мы всё папу ждали – когда он после войны вернётся. Уже несколько мужиков из «трудармии» приехали в сорок седьмом, но они отца не видели и не знали, что с ним. Так что мы ждали, каждый день. Сорок седьмой был самый тяжёлый год. Голодно было очень, я в обмороки голодные падала на уроках, не могла ходить за дровами, только лежала на топчане на своём. Потом заметила, как стали появляться продукты – то сала кусочек, то яйца, то, совсем редко, пахло куриным супом. Ах, какой это был божественный запах – варёной курочки! А Фрида всё чаще исчезала ночами, и потом, под утро, у нас появлялась еда, а Фрида ложилась на свою половину топчана, утыкалась лицом в стенку и лежала так – то ли спала, то ли плакала. Я тогда маленькая была, не понимала ничего, пока слухи по селу не пошли, что Фрида по ночам бегает к геологам в посёлок, он от нас был километрах в десяти. И к «фашисткам» всё чаще вслед звучали оскорбления похуже, а ведь ей всего пятнадцать было.
Но дальше стало легче, голодный год прошёл, и геологи уехали, и только пацаны в школе презрительно сплёвывали, когда мы шли на занятия.
А мы с Иссой сдружились, стал он нам, как брат. Каждое лето мы с ним уходили на скалы, искали рисунки, собирали грибы и ягоды, ловили рыбу. Рыбаком он был знатным, хариуса из Белой тягал так, что и на уху хватало, и даже продавали что-то на станции. Да, станцию открыли у нас на железке, и мы теперь туда по вечерам бегали, провожали единственный поезд, он ходил раз в три дня – в одну сторону и в другую. Продавали на станции пассажирам ягоду, рыбу солёную и копчёную, сушёные грибы. И отца ждали.
А шестого марта пятьдесят третьего (мне только исполнилось шестнадцать) мы в школу пришли, а там вместо занятий всех построили во дворе. Мы с Фридой и Иссой опоздали немного, все уже стояли. Вклинились мы в толпу – видим, все плачут: учителя, ученики, директор, а мы ничего понять не можем. Директор выходит на крыльцо, рыдания прерывает и объявляет, мол, – так и так, вчера скончался товарищ Сталин. И тут все в голос зашлись. А мы не плачем. Я смотрю – у Иссы нехорошая такая улыбка на лице появилась, чёрные усики над его верхней губой закривились. Я его хватаю, разворачиваю к себе, рожу страшную корчу и прижимаю его голову к своему плечу, а сама тыкаюсь лицом ему в грудь и удержаться не могу от смеха, потому что видеть эти плачущие лица было испытанием ещё тем. Короче, истерика у меня, я тоже рыдать начала, но не от горя, и Исса напугался, схватил меня в охапку и повёл от школы и Фриду толкнул в бок, – мол, домой иди. А мы помчались к скалам, через каналы, через болота, по тропкам нашим. Забрались тогда на самый верх, там ещё огромный камень такой стоит, как зуб, местные его прозвали «сундуком», говорили, что там, в глубине, сокровища всякие древние спрятаны. Мы залезли на самый верх, ветер там еще холодный совсем, а камень уже тёплый, от солнца нагретый. Мы легли на этот камень, лежим рядом, за руки держимся. Исса мне и говорит: «Как думаешь, что сейчас будет? Дадут нам домой вернуться?» А я думаю совсем о другом: «Ты, когда вернёшься, будешь мне писать?» Он голову поворачивает, смотрит на меня и отвечает: «Зачем письма? Я тебя замуж возьму и увезу к себе, в горы. Родишь мне дочку и сына?» И я заплакала. А он растерялся, привстал на колени, и говорит: «А давай на память об этом дне выбьем надпись тут, на этом камне? Мол, такого-то числа и года сдох наш вождь. Я испугалась, говорю ему: «Не надо, Исса. Посадят тебя за это. Он засмеялся и нож достаёт из кармана. Пойдём, говорит, я знаю одно место, оттуда хорошо видно будет. Я пошла за ним. Спустились немного на уступчик, он меня посадил, а сам камень подобрал и по рукоятке им давай выстукивать, цифру за цифрой, букву за буквой».
