А осенью мы пошли в школу, нас взяли в один класс – Фриду, Иссу и меня. Не очень нас там любили, дразнили, но благодаря «бешеному» Иссе от нас быстро отстали одноклассники. От старших, бывало, перепадало всем, и Иссе тоже, но старшим мы были не очень интересны. Так, плюнут вслед «предателям» и «фашистам», ну камень кинут. Больше нам доставалось от учителей. А директор нас вообще ненавидел. Придёт, бывало, после уроков, и рассказывает, какие мы уроды, как ингуши и чеченцы фашистам помогали, а мы, немцы, до конца жизни не отмоемся за Гитлера. «Скажите спасибо товарищу Сталину, что он вам дал возможность жить! – кричал он, глядя на нас, а слюни из его рта летели в разные стороны. – Надо было вас, щенков, сгноить заживо за предательство ваше, но товарищ Сталин добр к вам, и вы даже учиться можете в школе». Я видела, как белеет лицо у Иссы и сжимаются кулаки, и мы с Фридой трогали его тихонько, отвлекали, чтобы он не вспылил.
Так мы год прожили. А в сорок пятом, в мае, когда мы были дома, прибежала тётка Марта и закричала радостно: «Победа!», и мы тоже побежали в село. Бежим и видим, как к администрации народ собирается, все радостные, старики-старухи ковыляют – прямо как я сейчас, – детишки бегут, мужики, кто в селе были. Подбежали мы к столбу с громкоговорителем, а там объявляют, значит, о капитуляции, и музыка играет. Дети кричать «Ура!» стали, и мы тоже кричим. Я даже подпрыгивать начала от радости. И тут меня увидел наш комендант, ну тот, к которому мы отмечаться приходили каждую неделю. Он изменился аж в лице, пошёл на меня, а сам ремень с гимнастёрки снимает на ходу, и на кулак наматывает. Я как увидела, смехом своим поперхнулась, а убежать не могу: ноги ослабли, как ватные стали. Тот подходит ко мне, замахивается, глаза белые, шипит сквозь зубы: «Радуешься, гнида немецкая? Не твой это праздник, а наш!» Тут вижу: кто-то сбоку прыгнул на него, вцепился в руку с ремнём, повис, а меня Фрида за руку тянет, бормочет: «Пойдём отсюда, Берта, пойдём отсюда…» Комендант Иссу (а это он был) с себя стряхивает и давай его ремнём охаживать, а тот не сдаётся, в крови весь, пряжкой посечён, а прыгает на него, еле оторвали их друг от друга. Иссу кто-то из соседей к нам привёл, мы его умыли, баба Эмма примочки ему сделала, а мы к себе ушли, на свою половину. Я говорю Фриде: «Мы же свои! Мы не за Гитлера! За что они так нас ненавидят?», а Фрида гладит меня по голове и говорит: «Ничего. Они не понимают этого. Мы для них не свои. И для немцев мы не свои». Я говорю со слезами: «А для кого мы свои?» Она серьёзно так на меня посмотрела и говорит: «Для себя. Мы ведь знаем, какие мы? И для таких, как Исса, мы свои, потому что они такие же, как мы. И для Бога». Я заплакала, говорю: «Я тогда к маме хочу и к Богу, не хочу здесь жить, среди этих…» А Фрида по-взрослому отвечает: «Когда надо будет, тогда и мы будем со своими у Бога. А сейчас мы тут нужны друг другу. Вон как Исса за нас вступился. Значит, и мы ему нужны».
