С каждой новой секундой звук усиливаясь, нарастал, отдаваясь громким эхом, хрустом ломаемых веток, казалось огромный страшный зверь, разозлённый чем-то, или кем-то срывает злость на всем, что только попадается у него на пути. И нет никакой преграды, никакой силы, чтобы остановила его. Хозяйничавший в этих краях свирепый вепрь, замер, прекратив жевать сладкий желудь. Влажный пятачок натужно с хрипом втягивал воздух, улавливая незнакомые запахи. Он никому не позволял «хозяйничать» на своих угодьях, без промедления изгоняя имевшего наглость вторгнуться чужака, но сейчас что-то заставляло его медлить, как следует подумать, словно взвесить шанс на успех. Впрочем, размышление простенького, не отягощённого сложными мыслями мозга не заняло много времени. Кабан, тихо хрюкнув, развернулся и быстро засеменил, прочь предпочитая не испытывать судьбу понапрасну.
А звуки тем временем всё продолжали расти в геометрической прогрессии, теперь они уже сопровождались страшными проклятиями и отборными ругательствами, которые дали бы солидную фору давно ставшей притчей во языцех гильдии сапожников с улицы Себяматной, прославившеюся своей экспрессивностью и несдержанностью в обращении, особенно после пинты срутиловки натощак…
Вот, зелёные заросли орешника задрожали, пришли в трепет, качнулись назад, и с натугой выплюнули огромную тушу уже знакомого нам странствующего монаха Унцио – пилигрима и подвижника святой десницы Мируса. С нашей последней с ним встречи минула не так много времени, напомним, что мы расстались с ним в тот момент, когда он грозно помахивая звездунком, удалялся от разбитых, ошарашенных небывалым сопротивлением разбойников. Судя по взлохмаченной бороде, фиолетовой окружности под глазом и порванной сутане неприятности для него далеко не окончились тем вечерним происшествием, а имели место продолжения. Работая руками как вёслами, Унцио выплыл, точнее, вспорол непроходимые чащобы орешника, очутившись всего в нескольких ярдах от весело журчащего ручья. Серебристые блёстки утреннего солнца заскользили, вдоль мирно текущей воды маня своей прохладой. Смахнув огромной пятерней, со лба выступившие градины пота, монах припал к нему толстыми губами, жадно делая глотки. Наблюдавший за ним с дерева ворон едва заметно заволновался, будто переживая, что незваный гость высушит весь ручей. С такой страстью он пил, громко причмокивая. Его грузное тело периодически вздрагивало от удовольствия, насыщаемое свежей влагой. Так могли утолять жажду путники после долгих переходов в жаркой иссушающей пустыне, набредших на долгожданный оазис.
