Конфабуляция. Перед приходом антихриста | страница 13



С такими мыслями шагал я по направлению к родительскому дому…

…You know what is the worst thing in entering clubs nowadays for me? When nobody asks me for a fuckin ID anymore! I got too fuckin old! U can't imagine how it feels! – Так сказал мне негр преклонных лет (как тогда мне казалось. Ему тогда было около сорока пяти), торговавший гашишем и умеющий достать билеты на матчи премьерлиги за божескую цену, когда нас с другом не пустили в Лондонский клуб за неймением того самого ID. Паспорта мы оставили дома, а я не мог доказать вышибале, что мне уже несколько месяцев как исполнилось двадцать один.

Вот так и проходит время, бежит ли, ускользает, исчезает или еще что то с ним пройсходит, судя по множеству метафор, компаративов, авторских сравнений, паремий и т.д. связанных с его сущностью и ходом. Одно факт – оно убывает, и только когда становиться прошлым, обретает форму, становиться реальностью. То что впереди – под вопросом. Вера, надежда, воля, не знаю что еще помогает плыть в темном тоннеле неведения и абсурда.

Мать ждала на пороге, конечно. Она вопросительна взглянула на меня, я пожал плечами.

– Все очень плохо?

– Не знаю – ответил я, и мы молча направились к телевизору. Телевещания не было. Интернет тоже оказался отключен. Какой то гнусный, зеленоватый холод начал просачиваться в щели дома, страх материализовался в слово – война. Оставалось сидеть и ждать отца.

* * *

Когда то я жил у моря. В старом, наслоеном на древнем городе, где насилие приняло форму религиозной метаморфозы. Все считали его своим, для одних он был некой стеной плача по утерянному, великому прошлому, для других олицетворением победы их рода, ген, веры и праздником настоящего, будущее же все представляли по разному. Я же видел его живым, индивидуальным, личностным, живущим своей жизнью, абстрагированной от всех временных, эпохальных, етнических, религиозных, идеологических, политических и даже экономических веяний. Это граничило с осознанием абсурдности всего существующего и в то же время неким намеком на знание высшей истины. Как бы "Все суета и суета из сует" – казалось абсурдней некуда, но только не у Еклезиаста – Надежда, уверенность – что все будет как нельзя лучше. Как? Неважно. Дитя не должно волноваться о том как отец решит все его проблемы. Оно просто должно знать, что он решит их всех и что все будет хорошо и навечно.

В старом квартале Стамбула, на улочке, про которую нельзя было с уверенностью сказать, казалась она более европейской или азиатской (Настолько переплелись в ней архитектурные стили, отголоски эпох, судьбы тысяч людей, разных поколений, пропитанной всеми нервными соками, проникнутой болью, переживаниями, страхами, любовями, последними издыханиями или первым плачем новорожденного) стоял дом. Я лежал на длинной скамейке, и слева от меня плескалось море, справа же как масленная картина, застыла улочка с шелестящими листьями большими, красивыми деревьями и разноцветными, по большей части тоже деревянными домами; из которых один был "моим". Я лежал и был так спокоен, что можно было подумать, что мне вкололи сотни тонн успокойтельного или я под действием какого то наркотика. Я был уверен в себе, что ли… Хотя это плохо звучит. Скорее умиротворен. Вот оно! Именно так. А так со мной бывает крайне редко. Мне было так спокойно и хорошо, что думалось, возможен ли рай на земле? Или по крайней мере что то приближенное к этому состоянию, хотя бы отдаленно походящее ощущуние? В то время я еще не боялся смерти. ( Хотя сейчас не представляется, как это могло было быть). Я был чище, лучше, романтичней. Во мне было меньше киллограмм и лет. Так, вот, я думал о смерти, но без страха и вообще отрицательного налета. Я лежал и чувствовал, как угасали секунды, с каждым ударом приближая смерть, конец одновременно и времени и меня. Мне казалось,что ничья нейзменный результат жизни, что вот она пройдет, эта самая жизнь и… Но ощущалось это сладко. Щемило где то под грудью в животе, мурашки пробегали и все тело наполнялось сладостной истомой. Не могло быть иначе, я не мог состариться. Я должен был остаться вечно молодым. А иначе бы я не мог воспринять уже наступившую смерть нескольких моих друзей и еще большего количества кумиров. Тогда я так и записал в чьем то дневнике: " Почему я полюбил смерть? Потому что все мои кумиры мертвы". Это было честно. Мне действительно казалось,что люблю смерть. Но я любил и жизнь. Я все любил. Я был влюблен в девочку (сам был мальчиком). Скорее всего ее придумал я сам. Я не мог не любить. Не мог не влюбиться в кого то, потому что был влюблен в саму жизнь, в придуманную собой смерть. Все это должно было воплотиться в чистую улыбку, нежный голосок, звонкий смех, запах моря на плечах, ветерок гуляющий в волосах, бешеный стук сердца при взятии за ручку, чтоб до дома проводить, стояние под домом, пока не погаснет свет в ее окне и потом распираемому счастьем ничего не делать с любимыми как братья друзьями.