Все началось, когда Филя был еще ребенком. Впервые он увидел пляску отца во время семейного обеда. Испуганный, он наблюдал, как разлитый по клеенчатой скатерти горячий чай спешит под изящные, сведенные непонятной судорогой кисти папы. Когда отец внезапно подскочил на месте и, будто разрываемый в разные стороны веревками, раскинул в стороны напряженные руки, мальчик закричал. Его поспешно увели из комнаты и каждый следующий приступ ограничивался скупым объяснением мамы, что папе снова стало нехорошо.
Старик вышел из ванной, зябко кутаясь в длинный махровый халат, и направился на кухню, затравленно глянув в темный зев приоткрытой гостиной.
В этой комнате, закрытой от центральной шумной улицы тяжелыми синими шторами, каждый день расцветала еще одна грань отцовского наследства. Вся вдохновляющая необходимость каждодневных репетиций, возложение цветов на крышку после триумфальных концертов и самое страшное открытие второй половины жизни Филиппа были связаны со старым немецким роялем, стоявшим посреди гостиной. В день, когда болезнь перестала таиться, левая рука пианиста замерла на грозном шаге второго Рахманинского концерта и так и осталась в темном басу, пока он не погас. В тот вечер опустили занавес. В тот вечер Филиппу показалось, что его спрятали в ящик и закрыли крышку.
Подвижную эластичную кисть будто заменили окостеневшей рукой мертвеца и спустя секунды оцепенения все сменилось истеричными плясками ожившей конечности, которая извлекала из инструмента все новые потоки дисгармонии.
После этого дня Филипп больше не играл Рахманинова. Он вообще ничего не играл.
Вселившийся в кисть дьявол довольно быстро захватил тело, а потом ухватился за разум. Все чаще пианист просыпался среди ночи и больше не мог заснуть. Многочасовая предрассветная маята превращалась в дневную. Раздражение и постоянная усталость застилали любое занятие, за которое он брался. Тогда страх перед инструментом, который больше не был послушен ему, настоящему Филиппу, превратился в страх перед самим собой. Почти каждая репетиция заканчивалась аккомпанементом к мучительной пляске Святого Витта. Отец подарил ему музыкальность и забрал ее хореей.
Когда по причине плохого самочувствия был отменен четвертый за сезон концерт, Филиппу вспомнилась бабушка – мать отца. После этого воспоминания над кроватью старика и появилось большое прямоугольное зеркало в черной раме.
Выпив на завтрак чашку крепкого кофе, старик, немного подумав, достал из шкафчика виски и отправился в гостиную. Прижал почти полной бутылкой растрепанную кипу нот и сел на банкетку. Вспомнил ночь. Его тут же захватило странное чувство – будто вкус непонятной, но довольно значимой победы. Старик бросил на клавиши свободную певучую кисть, сразу захватив нужный аккорд. Замершая по его желанию рука вновь ожила, но только, чтобы дотянуться до виски. Филипп сделал один осторожный глоток. Затем запрокинул бутылку смелее. Ощущение победы усилилось – будто какая-то часть сознания высвободилась и теперь празднует. Филипп тоже решил отпраздновать. Он вновь опустил руку на инструмент и с удовольствием ощутил её живую пульсацию, будто заведенный мотор. Недолго думая, он дошел до «проклятого места», и когда матовый темный бас рассыпался стремительным пассажем, почувствовал на щеках слезы.
