Мысль о самоубийстве ещё не успела стать осознанной и постоянной, но уже рябила в смутном тумане. Уже вибрировала в закромах мозга. Как рецессивный ген. Она была, но ни на что не влияла. Только таилась и готовилась выстрелить в каком-нибудь далёком завтра. В каком-нибудь очень прекрасном дне.
Клубок худел так же медленно, как сорокалетняя мадам, обожающая булочки на завтрак. Зато Жиголо переставало слышать скрежет своих воспоминаний, которые скреблись и проламывались наружу. Травмирующие события, наложившие отпечаток. Поставившие табу на проявление самости. Отравившие жизнь.
Теперь Жиголо представляло из себя реакцию разложения, причём необратимую. Теперь Жиголо не представляло из себя личность. Теперь оно представляло простую фауну. Дрозофилу обыкновенную. Красноглазую. Мохнатую. Используемую в генетических целях.
День протекал мимо фауны. За дверью босые ноги шлёпали по полу, щёлкали выключатели, происходила какая-то суета в ванной. Жиголо буквально ощущало, как толчки рвоты поднимались по чьему-то горлу, как они разжимали зубы и выплёскивались в таз с белёсым от химических средств дном. В конце концов фауна отвлеклась от творчества и вышагнула в коридорные кишки.
– Что происходит? – полюбопытствовало Жиголо.
– Да, видимо, Мама сожрал что-то неудобоваримое. Теперь извергает из себя все твои кулинарные успехи, – пожал плечами Пустыня, наклоняясь, чтобы вытереть подбородок слабоумному парню. Но слабоумный парень был слишком слабоумным, и потому новая порция рыготины выскочила в лицо гитариста. Мутно-коричневый густой фонтан растёкся по физиономии Пустыни, слепил его пряди и забрызгал одежду. – Чёрт… – сдержанно выругался он, хотя его так и подначивало выплеснуть ответный поток, только не переваренных сэндвичей, а праведного гнева. От смущения Жиголо опустило глаза в огромную миску с дурно пахнущей лужицей. Если бы оно сказало, чему подражала блевота, то никому бы уже не захотелось кушать крем-суп. В этом супе узнавались клейкие разводы от конфет, розовые кусочки колбасы, белые кругляшки таблеток… – Фу, – тем временем кривился Пустыня, пока смоченная салфетка гуляла по его лбу и щекам. – Как же мерзко.
– Я могу тебе помочь, – искренне предложило Жиголо, нацепив скобку жуткой улыбки. – Хочешь?
– Эм… Да уж, пожалуй, – смутился Пустыня, разгибаясь в полный рост. Теперь все забыли о лежачем на коврике Маме, который несколько облегчённо обливался потом.
– Отмывать твои волосы будет довольно брезгливо, – вздохнуло Жиголо. – Так что я состригу эти бурые сосульки! – оно взяло в руки ножницы. Огромные. Ржавые. Железные ножницы. И – чик – откромсало его дошираковый локон. А затем ещё один – у самой черепушки. И ещё, и ещё… Жиголо не на шутку увлеклось парикмахерским ремеслом и опомнилось только тогда, когда увидело, что стричь больше нечего. Конечно, оно не могло похвастаться ровностью и аккуратности проделанной работы, казалось, что Пустыню покусал лишай, но ведь это был его первый опыт. Так что Жиголо с приятным сытым удовлетворением поставило себе зачёт. Пара неловко затопала по мягким, местами липким состриженным волосам, устилавшим паркет. – Вуаля! – объявило Жиголо, подведя красавца к зеркалу. Теперь между ними появился ещё один общий элемент. – Ну как? Тебе нравится? – затаило дыхание оно.
