– Это случилось пятого апреля тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Мы с мужем жили за чертой города, в маленьком двухэтажном деревянном домике с видом на широкую и быструю Влтаву. Он работал в городе извозчиком, так что у нас возле дома была пристройка для коляски и лошадей. Жили без изыска, во многом себе отказывали, но жили, как мне тогда казалось, в любви, а при ней и за гроши в доме тепло, и очаг греет. Этого тепла хватало и на нашу пятилетнюю дочь, твою прапрабабушку, Женеву. Как вспомню ее глаза, ее очаровательные серые глазки…
По ее щеке скатилась одна хрустальная слезинка. Неутолимая печаль и горечь, протянутые через столетие.
– В них и было дело. Малышка родилась на свет с голубыми глазами, украшавшими ее с младенчества ясный и глубокий взгляд. Этим очень гордился Мартин, мой муж и ее отец, имевший тот же цвет глаз. Он открыто и рьяно превозносил эту особенность над всеми остальными, какими была наделена Женева, наша особенная и одаренная Женева. Он очень беспокоился о своем происхождении, считая себя, голубоглазого, человеком высокой породы и знатного происхождения.
Но с возрастом ее глаза стали понемногу блекнуть и к пяти годам были уже пепельно-серыми, с едва различимой бирюзовой каймой. Все знали, что у детей в раннем возрасте такое часто случается, поводов для волнения не было, но… я сразу поняла, что Мартину это не нравится. Я видела, как он вскипает, когда кто-то из людей обращал внимание на красоту глаз маленькой Женевы. Он все больше стал пропадать в городе, все реже бывал дома, а когда приходил, было уже за полночь. Он раздраженно отмахивался занятостью на работе, но от него сильно разило выпивкой. В этот год зима затянулась, апрель выдался холодным и дождливым. И вот, в один из таких холодных апрельских дней, уже глубокой ночью, Мартин пришел чуть более пьяным, чуть более разгоряченным, чем обычно.
Ее губы задрожали, а голос надломился от горечи. Ей стало невмочь говорить, но и я не мог вымолвить ни слова. Мы молчали, и это молчание казалось вечностью. А затем лицо ее приняло бесстрастное выражение, но увидел в нем чувство, изъеденное страданием до бесстрастия.
– Он выколол нашей дочери глаза, пока она спала. Она даже не сумела разглядеть лицо того, кто ослепил ее, лицо родного отца, перед тем, как навсегда погрузиться во мрак. Когда я вбежала в детскую, услышав ее истошный крик, весь пол уже был залит кровью. Увидев меня, он двинулся в мою сторону. Его руки блестели кровью нашей дочери, нашей бедной Женевы. Его ноздри раздувались, как у разъяренного быка, грудь неистово вздымалась, а глаза горели ненавистью. Он пытался говорить ласково и заискивающе: «Где мои глаза у нашей милой дочурки? Почему они сменились ЧУЖИМИ глазами? Сколько в тебе, паршивая ты потаскуха, побывало мужчин?!» Последнее, что я помню, были поводья, сдавливающие мою шею, скрип собственных зубов и вкус крови во рту.
