– Ну, айда, – сказал, немного помолчав, Еремей.
Пошли они по липкому, строгому, как дуло, коридору. Где-то далеко готовилась для него пуля – может, не только для него, а для всех эфиопов, чтобы перестали они возмущать затхлое болотце души человечьей. И эфиопы в смутной тревоге собирали пожитки: может, хотели лететь на свет белый с Яковом, может, просто уходить от той страшной пули, которая далеко-далеко дожидается часа свершить над ними своё чёрное дело. Ох, доля чёрная – дело кручинное!..
«Скорей бы!» – слышится вздох. Кто ж это такой маленький да хитрый управляет движением стен? Или это стоны умирающего Воронежа прошли сквозь земную твердь и всколыхнули тугой и удушливый подземельный воздух?
– Садись, паря, – сказал Еремей, открывая дверь лифта, внутри которого, как в желудке, – тихо и сыро. Лишь одинокая потерянная лампочка зачем-то сеет по этой гладкой темноте свой худой и прозрачный свет. Яков вошёл. Стенки лифта были сетчатыми – металлическая сетка, натянутая на каркас, – сквозь неё всё видно: и тонкие, как свищ, норы гладких мокриц, и распластавшихся на стене грязно-белых бабочек и мотыльков, и, иной раз, нежилую крысиную нору, гнилой пастью смотрящую прямо в глаза. И всё это разом понеслось вверх – пришёл в движение лифт. И почти сразу остановился – Еремей нажал «Стоп». В лицо Якову смотрела огромная крысиная нора. Трудно было представить, что́ за крысы здесь водились: величиной с большую собаку – не меньше. Стенки норы были шершавыми и уже несколько пообкрошились.
– Нежилая, – шёпотом выдохнул Яков.
– Да, нежилая, – ответил Еремей и стал отдирать сетку. Она натруженно хрустнула и с кряхтеньем подалась. Нора прямо в лицо дохну́ла утробной сыростью.
– Никто в неё до тебя не лазил, но видишь – просторная. Бог даст, дня через три будешь наверху. Найдёшь свой Воронеж… – добавил Еремей уже тише.
– Воронежа своего мне уж не найти. Заиметь бы мысль ясную, да сердце моё грустное и потерянное в покой привести.
– Ну что ж, залезай, паря. Всего тебе.
Дыра была: на колени встать и голову согнуть – как раз уместишься. Яков сел, согнулся, на Еремея только глаза из тьмы порскают.
– До свиданья, Еремей. Тебе тоже всего. Вернусь, конечно…
Лифт поехал, лишь трос заколыхался пред Яковом, да дно лифта прощальным деревянным и некрашеным платочком колыхнулось ему сверху. Запахло розами – мягкий, пряный запах пруда.
– Прощайте! – крикнул Яков стенам, и стены ответили молчанием, не стали липкими пальцами хватать его за ноги, не стали кидать в лицо землю. Только эхо – обломок звука – как раненая птица, заметалось по шахте лифта и вскоре затухло – умерло. Яков встал на четвереньки и пополз. Узкий крысиный коридор ничем не па́хнул – только пылью; букашки без боязни летали, ползали по стенам, иногда Яков лбом срывал липкую тягучую паутину, и недовольный паук шустро ускользал в невидимую нору. Встречались белые грудастые животные, похожие на летучих мышей, – одни из тварей, пришедших на землю, но безобидные.
