- Да ступай же, Онисим,-опять простонал Петушков. Онисим, для приличия, помолчал немного.
- И ведь то сказать,-начал он опять,-она благодарности никакой не чувствует. Другая бы не знала, как вам угодить; а она!.. она и не думает о вас, Ведь это просто срам. Ведь что о вас говорят, и пересказать нельзя. Меня даже стыдят. Ну, кабы я это прежде мог знать, уж я ж бы ее...
- Да ступай же наконец, черт! - закричал Петушков, не трогаясь, впрочем, с места и не поднимая головы.
- Иван Афанасьич, помилуйте,- продолжал неумолимый Онисим.-Я для вашего же добра. Плюньте, Иван Афанасьич, просто плюньте, послушайтесь меня. А не то я бабку приведу: отговорит как раз. Сами потом смеяться будете; скажете мне: Онисим, а ведь удивительно, как это бывает иногда! Ну, сами посудите: ведь таких, как она, у нас, как собак... только свистни...
Как бешеный вскочил Петушков с дивана... но, к изумлению Онисима, уже поднявшего обе руки в уровень своих ланит, сел опять, словно кто ноги ему подкосил... По бледному его лицу катились слезы, косичка волос торчала на темени, глаза глядели мутно... искривленные губы дрожали... голова упала на грудь.
Онисим посмотрел на Петушкова и тяжко бросился на колени.
- Батюшка, Иван Афанасьич,- воскликнул он,- ваше благородие! Извольте наказать меня, дурака. Я вас обеспокоил, Иван Афанасьич... Да как я смел! Извольте наказать меня, ваше благородие... Стоит вам плакать от моих глупых речей... батюшка, Иван Афанасьич...
Но Петушков даже не поглядел на своего слугу, отвернулся и забился опять в угол дивана.
Онисим поднялся, подошел к барину, постоял над ним, раза два хватил себя за волосы.
- Не хотите ли, батюшка, раздеться... в постель бы легли... малины бы покушали... не извольте печалиться... Это только с полугоря, это все ничего... все пойдет на лад,- говорил он ему через каждые две минуты...
Но Петушков не поднимался с дивана и только изредка пожимал плечами, подводил колени к животу...
Онисим всю ночь не отходил от него. К утру Петушков заснул, но спал недолго. Часов в семь встал он с дивана, бледный, взъерошенный, усталый, потребовал чаю.
Онисим подобострастно и проворно поставил самовар.
- Иван Афанасьич,- заговорил он наконец робким голосом,- вы на меня не изволите гневаться?
- За что ж я буду гневаться на тебя, Онисим? - отвечал бедный Петушков.-Ты вчера был совершенно прав, и я совершенно с тобой во всем согласен.
- Я только из усердия, Иван Афанасьич...
