— Месье.
— Да?
— Мы приехали. Месье хочет выйти из машины?
Весь во власти своего горя, Эрмантье и думать забыл о кладбище. А Клеман уже обходил машину, открывал дверцу.
— Месье придется дать мне руку. Тут начали мостить аллею. Камни уходили из-под ног. И, преодолев досаду, Эрмантье согласился, чтобы Клеман поддерживал и вел его. Он понял, что дорожка свернула вправо, потом влево. Он без труда ориентировался на этом маленьком, похожем на сад кладбище, пронизанном светом и наполненном шелестом кипарисов.
— Вот здесь, месье, — сказал Клеман.
Эрмантье поднял ногу и наткнулся на край плиты. И только тут впервые почувствовал нестерпимую муку разлуки и, несмотря на присутствие Клемана, не мог удержаться от стона, разрывавшего ему грудь. Потом в молчании мысленно стал звать: «Максим, Максим». Все двадцать лет ему казалось, что это он оберегает брата, а теперь вдруг стало ясно, что из них двоих слабее, беззащитнее, беспомощнее был скорее он сам. Он плакал без слез, всем своим искаженным мукой лицом. Эрмантье помахал рукой, как бы устраняя Клемана, но так как шофер, видимо, не понимал, он нашел в себе силы прошептать:
— Клеман… домой… за букетом.
— Но здесь и так уже много цветов, — заметил Клеман.
— Я хочу сам… положить… несколько цветков.
Клеман заколебался. Он помнил наказ никогда не оставлять хозяина одного.
— Поезжайте! — сказал Эрмантье.
— Хорошо, месье.
Шаги Клемана стихли, слышно было, как машина развернулась. Эрмантье подождал еще немного, затем опустился и осторожно провел рукой по камню. Камень был шероховатый, ровный на ощупь, словно шкурка, и теплый, будто живое существо. Сам не зная почему, Эрмантье почувствовал некоторое облегчение. Максиму, который так любил красивые костюмы, тонкое белье, мягкую кожу, Максиму будет хорошо здесь, в этом затерянном уголке вандейской земли, где не слышно ничего, кроме шума ветра, пения птиц и глухого морского прибоя.
«Прости! Прости, Максим», — мысленно обратился к нему Эрмантье.
Ему хотелось вознести молитву, но он позабыл все молитвы, которые знал в далеком детстве. Он настолько был поглощен работой и борьбой, что у него никогда не было времени подумать о смерти. А уж тем более о жизни в ином мире. Хотя, вопреки обещаниям священников, никакой иной жизни, возможно, и нет. А между тем он всей душой надеялся, что для Максима не все еще кончено. Из-за Максима он даже готов был веровать и неловко перекрестился. И снова рыдания подступили к горлу. Может ли он теперь вернуться в Лион? Снова покинуть брата, которого не сумел уберечь? Не лучше ли уступить Кристиане и отложить возвращение? Каждый день он будет приносить сюда цветы. И говорить тихонько: «Я здесь, Максим. Я здесь».
