— До чего же ты похожа на своего Лёшку.
— В смысле?..
— Тебе всего мало. Надо, чтобы всё было без дна. Вот — ваш смысл. Тебе мало, что я при тебе и я твой тайный любовник. Надо, чтобы я целиком принадлежал тебе. Вот — ваш общий смысл.
— Я сегодня же уеду отсюда ко всем на все четыре стороны, если ты не скажешь ей, что не женишься.
— Да что за ненасытность такая! Хорошо же, я скажу.
— Скажешь, правда?!
— Если ты так просишь об этом...
— Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.
— Вон, кстати, она стоит и ждёт нас. Пора идти на Ярилину горку, вот-вот закат.
— Прямо сейчас и скажи, объяви ей. Прямо сейчас!
— Прямо сейчас?
— Да! Умоляю тебя! Заклинаю тебя!
— Ну что ж...
Владимир Георгиевич набрал полную грудь воздуха и пошёл к Марине. Катя осталась стоять и наблюдать за тем, как он произнесёт своё страшное объявление. Всё внутри у Ревякина переворачивалось, корёжилось, сгорало. Марина стояла и смотрела на него в напряжённом ожидании, словно знала, с какими словами он идёт к ней. Он подошёл, остановился, глянул в её милое лицо.
— Марина... Хорошая, добрая моя Марина...
— Отец-основатель! — крикнула Катя.
Он оглянулся.
— Извините, можно вас ещё на одну минуточку?
Он тяжко вздохнул, понимая, что она сейчас скажет ему.
— Прости, Марина...
Медленно возвратился к Кате.
— Ну? Что?
— Не надо. Я передумала, — жалобно улыбнулась княгиня Жаворонкова. — Нам ведь и так будет с тобой хорошо. Правда?
Глава восьмая
ЧЁРНЫЙ ДИОНИСИЙ
— Послушай, у вас несчастные случаи
на стройке были?
— Нет, пока ещё ни одного не было.
— Будут. Пошли.
— Видишь, Васенька, нигде таких закатов нет, как у нас. Потому и название такое.
Василий и отец Николай пили чай у окна, глядели, как садится солнце, и Чижов рассказывал духовному своему наставнику про житьё-бытьё, стараясь напирать на такие ударения своей жизни, в коих чувствовал за собой какой-нибудь грех. В этом был уже сложившийся обычай в их общении. Накануне исповеди Василий Васильевич выкладывал священнику все свои грехи в частной беседе, а на исповеди каялся в том, что мало почитает Бога, мало молится и ходит в церковь, после чего отец Николай начинал спрашивать: «А каешься ли в том-то и том-то?» — помня всё, о чём Чижов поведал ему накануне за чаем или за какой работой.
— Злюсь на неё, бедную, и очень часто, — говорил сейчас Василий Васильевич про свою жену. — А о том, чтобы на себя самого оглянуться, каков, редко поминаю. Вот вы, батюшка, крестили её православным именем, а я так до сих пор не могу приноровиться звать её Лизой, по-старому зову — Ладой. И вообще, как бы сказать, робею тянуть её к православному образу жизни. Постов она не соблюдает, в храм ходит редко, можно сказать, и вовсе не ходит. У неё твёрдое убеждение, что всему своё время и, коль уж ей пока хочется быть покуда Элладой, а не Елизаветой, значит, нельзя творить насилие над природой. В том, что она мне не изменяет, я убеждён, — у меня на это чутьё. Но развлечениям она отдаёт должное больше, чем божественному. И при этом на Бога обижается — мол, я крестилась, а Бог мне так и не даёт ребёночка. И до сих пор, батюшка, я не могу найти способов, как ей объяснить всё. Лень моя дурацкая мешает. Всё боюсь ещё больше отпугнуть её от Бога, думаю: сама придёт к понятиям. И вот, стоит мне не её начать винить, а самого себя, как, вы знаете, отец Николай, она лучше становится. Начинает разговоры правильные вести. И мне стыдно. Понимаю: сам во всём виноват. Женщина ведь существо слабое.
