— Отец Николай, кто-нибудь из ваших намечается ещё приехать на Пасху? — спросил Чижов.
— Скорее всего, что нет, — с грустью ответил священник. — Саша во Пскове в больнице лежит, жена Люда при нём неотступно. Дети ихние давно уж не наведывались. Виталий в Питере тоже что-то хворает. Миша, иконописец наш, у себя в монастыре будет Пасху встречать. Обещался летом нагрянуть. А Виктору из Владивостока совсем уж трудно сюда прилётывать. Деньжищ надо немеряно потратить. Так что негусто у нас будет народу. Ну, милый Вася, пойдём теперь пообедаем гороховой кашкой, поспим пару часиков и опять за работу. А про зайца не думай, суеверие всё это.
— Шорт побьери, шорт побъери!
Крог эскус тоб эшлак мардюк!
— Крог эскус мардюк тоб эшлак!
Далее следует непереводимая игра слов
с использованием местных идиоматических
выражений.
В пятницу утром Борис Белокуров проснулся куда позже, чем историк Чижов, у которого он накануне побывал в гостях. Первым делом он увидел свою откинутую в сторону руку, а в руке — венгерский девятимиллиметровый парабеллум.
— Э, — сказал Белокуров весело, — да я, кажется, вчера застрелился.
Он приподнялся, огляделся по сторонам. Следов насилия в комнате не обнаружилось. Пиджак валялся на стуле, а на столе — окрошка денег. Брюки и рубашка были на нём, и, стало быть, можно не одеваться.
— Хорошо, что я дома, — зевнул Борис Игоревич и направился на кухню, где в холодильнике у него было заготовлено.
С бутылкой пива он вышел на балкон и хотел было обратиться с речью к «расиянам», но вдруг разом вспомнил вчерашнее — пьянство в нижнем буфете, Эллу, её добродушного мужа, беседы у них в гостях... Батюшки! да ведь он вчера влюбился! И как это он сразу не припомнил? И ведь действительно ему вчера отчётливо мерещилось, что он испытывает начало большого и сильного чувства к этой Элладе.
— Нет уж, — вздохнул Белокуров, — несть ни Эллы, ни иудея.
К данному умозаключению не хватало только, чтобы муж Эллы был иудеем. Белокуров возвратился в свою комнату и обнаружил там собственного сына, который растерянно оглядывал его постель, а увидев отца, промолвил:
— О! Папа! Прррэт!
Неделю назад он научился говорить р-р-р-р. Белокуров подошёл к нему, нагнулся и поцеловал в голову, восхищаясь запахом и помышляя о том, что в рубрике «Полезные советы» надо посоветовать всем с похмелья нюхать детские головёнки.
— Я у тебя тяжёлый, — сказал сын. Это означало, что он хочет быть взятым на ручки. Прокофьич всегда кряхтит, поднимая его: «Ох, какой ты у меня стал тяжёлый!» Белокуров схватил Серёжу, обнял и, кружась с ним по комнате, запел любимую песню собственного сочинения на мотив «Летят перелётные птицы...»:
