Ровно через полчаса Катя объявилась. Она была весёлая, щёки горели, глаза сверкали, вся изящная, в длинном чёрном пальто, чёрные волосы коротко стрижены, вошла и пахнула смесью французских духов «Опиум» и алкоголя.
— Да ты пьяная!
— Сто грамм коньяка. Здорово, отец основатель! Как дела? — Она повисла у него на шее, прильнула губами к губам. Но поцелуй был недолгим. — Не бойся, не совращу. Отвезу тебя к твоей Маринке.
— Да уж, отвезёшь, как же! — сердито буркнул Ревякин. — Придётся мне, сонному, вести машину. Ты на «Чероки»?
— На Че. Это что, груз?
— Ага. Дотащишь один чемодан? А я — эти два.
— Дотащу, так и быть.
— Тогда пошли.
— Пошли, муж грузоподъёмностью в два чемодана.
Спускаясь по лестнице, Владимир Георгиевич почувствовал волнение. От Кати исходило недоброе. Пятнадцать лет назад, приехав с ней в Крым, Ревякин, таща с вокзала в Симферополе чемоданы, сказал о себе: «Муж грузоподъёмностью в два чемодана». Вспомнив сейчас об этом, Катя явно заигрывала с ним. И ещё этот поцелуй...
— Князь нормально уехал? — спросил он на выходе из подъезда.
— Нет, не нормально, — ответила Катя. — Впервые за всё время нашего совместного проживания не сказал мне: «Если что — убью».
— Да-а... Подозрительно. Э! э! Я за руль.
— Чуть выпивший водитель всё же предпочтительнее спящего.
— А если остановят?
— Не бэ!
— Я тебе дам «не бэ»! Садись туда. Выедем из Москвы, пущу за руль. Зачем коньяк пила, если собиралась в ночь ехать?
— А я не собиралась ехать. А потом вдруг подумала: классно будет ехать с тобой ночью, прибыть в княжество до рассвета. Завтра во сколько?
— Шесть ноль три. Приедем, жаворонки ещё будут дрыхнуть.
В полусне он вырулил с Большой Почтовой на Бакунинскую, перебрался по мосту на другую сторону Яузы и вскоре уже ехал по Преображенской набережной, дав мощному джипу чуток побольше скорости. Княгиня Жаворонкова волнующе благоухала «Опиумом» и коньяком, и Ревякин подумал, что лучше всего было бы сейчас уснуть в её тёплых объятиях.
— Мы уходим опять на броне, — запел Владимир Георгиевич любимую песню теперешнего Катиного мужа, князя Жаворонкова.
— Зачем ты поёшь Лёшкину? — спросила Катя.
— Никакая она не Лёшкина, — возразил Ревякин. — Я её тоже очень люблю после Афгана.
— Всё равно, — сердито нахмурилась Катя. — Ты там птичек изучал две недельки, а Лёха там воевал два года.
— Ладно, напишу ему дарственную на эту песню.
— Куда там продвинулись твои злодеи?
— Майны-то? Представляешь, они полностью истребили ворон в Таиланде и Бирме, а ещё десять лет назад их там почти не было. Двадцатый век станет веком майн. Вот увидишь, мы доживём до таких времён, когда и в Москве не будет ни ворон, ни голубей, никаких вообще других птиц, одни майны. Помня о твоей нелюбви к воронам и голубям, могу утешить: майны гораздо симпатичнее. Хотя, когда их разводится много, они становятся невыносимы. Наглые, драчливые — говорят, они в Таиланде нападают на бедных тайчиков.
