Жизнь Аполлония Тианского | страница 8



, утопившего свои богатства в море, не было проку ни людям, ни скотам. А касательно пресловутого Пифагорова изречения о том, что не следует сходиться с другой женщиной, кроме как со своей женой, он говорил, что Пифагор сказал это для прочих, но не для него, ибо он-то никогда не вступит в брак или в иную любовную связь. Тут он превзошел самого Софокла[14], говорившего о себе, что лишь в старости избавился от жестокого и лютого хозяина. Между тем Аполлоний, обороненный добродетелью и смиренномудрием, даже в юности не порабощался этому хозяину, ибо, хотя и был молод и телом крепок, но умел подавлять неистовство страсти. Тем не менее находятся клеветники, которые лгут о его любовных приключениях и рассказывают, что-де именно любовные утехи удерживали его целый год у скифов — а на самом деле он не только не поддавался подобным влечениям, но и у скифов-то никогда не бывал! Поистине, даже Евфрат не измыслил такой клеветы, хотя ж сочинил на Аполлония облыжный донос, о коем еще пойдет речь. Этот Евфрат повздорил с Аполлонием, когда тот попрекнул его, что он на все готов корысти ради, и попробовал отвратить его от алчности и торговли мудростью. Впрочем, об этом мне надобно рассказывать позднее, подчиняясь порядку повествования.

и как молчанием себя испытывал(14)

14. Однажды Евксен спросил Аполлония, почему он, обладая возвышенным строем мыслей и силой изящного слога, не напишет книгу. «Я еще не намолчался», — отвечал Аполлоний. Сразу после этого он положил необходимым блюсти молчание, однако же, хотя не произносил он ни звука, но продолжал воспринимать сущее очами и разумом, так что многое запечатлелось в его памяти, а памятью своей даже в столетнем возрасте он превосходил Симонида[15] и часто повторял хвалебную песнь Мнемосине, где говорилось, что все стирается временем, но само время пребывает благодаря памяти нестареющим и неуничтожимым. Притом и в пору молчания Аполлоний сохранял свойства обаятельного собеседника, ибо на обращенные к нему слова он умел отвечать взглядом, или кивком, или мановением руки, оставаясь по-прежнему дружелюбным и благожелательным и отнюдь не обращаясь в угрюмого бирюка. По его собственным словам, эти обетные пять лет оказались самыми трудными годами его жизни, ибо многое хотелось ему сказать, а говорить было нельзя, да к тому же и слушать нельзя было ничего, что могло бы вызвать гнев. Порой, раздраженный и уже готовый возразить обидчику, он говорил себе: «Укроти сердце и придержи язык!»