, иной — будто выстроил себе дом, иной — будто ему стыдно казаться худшим барышником, чем отец его. Сколь прекрасно, когда богатству почета поменьше, равенство цветет, а «железо чернеет без дела!»
[232] Тогда и люди в согласии, и земля словно бы едина».
и еще о Тимасионе, как повстречал он Аполлония и что рассказал ему о себе, и как сделался проводником его(3)
3. Так вот рассуждая и, по обыкновению своему, обращая всякую нечаянность в повод для беседы, двигался он к Мемнону, а вожатым у них был юный египтянин, о коем Дамид записал нижеследующее.
Упомянутый юноша звался Тимасион, едва вышел из отроческих лет и был еще во цвете миловидности, так что в него влюбилась мачеха, но он остался целомудрен — и тогда она стала его преследовать и накликала на него отцовский гнев, оклеветав пасынка похуже Федры[233], ибо оговорила его, будто он-де обабился, и любовники-де ему милее женщин. Юноша покинул Навкратис — дело было в Навкратисе — и поселился близ Мемфиса: снарядил себе судно и сделался нильским корабельщиком. И вот, плывя вниз по реке, увидел он Аполлония, плывшего вверх, понял, что перед ним общество мудрецов, опознавши их по рубищам и книгочийству, и попросил: «Допустите ревнителя мудрости разделить с вами плаванье». «Мальчик разумен, — сказал Аполлоний товарищам, — а потому, да удостоится его просьба согласия», — и затем, пока юноша еще только плыл к ним, он шепотом рассказал о происшествии с мачехой сидевшим по соседству спутникам.
Тут корабли сблизились, и Тимасион, сказавши своему кормчему что-то касательно груза, перескочил к философам и поздоровался с ними. Тогда Аполлоний, велев ему сесть напротив, промолвил: «Ну, египетский молодец — ведь ты вроде бы из местных, — говори, чего ты сделал дурного и чего хорошего! Ежели сделал ты плохое, то ради юных лет твоих получишь от меня прощение, а ежели сделал ты хорошее, то с похвальным моим поручительством присоединишься к этим вот любомудрам». И заметив, что Тимасион покраснел и в смущении прикусил язык, колеблясь, то ли сказать, то ли не сказать, он настойчиво повторил вопрос, точно как если бы ничего наперед не знал. Наконец Тимасион, собравшись с духом, отвечал: «Боги, ну что мне сказать о себе самом? Не так уж я дурен, но можно ли почитать меня добрым, мне неведомо, ибо удержаться от преступленья — это еще не заслуга». «Отлично, дитя мое! — воскликнул Аполлоний, — слова твои словно доносятся из Индии, ибо именно таково было суждение божественного Иарха. Но скажи, как и когда пришел ты к подобному мнению, — ведь ты, кажется, уберегся от какого-то греха?»
