Радио разразилось хриплым смешком. Лемгюйс отсалютовал невидимому ведущему и допил вино. Жирные от пончика пальцы он вытер о голое бедро.
— Я вышел в полдень, — продолжил Тим Уолбрук. — Был июль, наверное, один из самых жарких на моей памяти. Солнце стояло в зените. По склону до моста я дошагал достаточно бодро. Не помню уже, в чем была срочность, возможно, никакой срочности и не было, чтобы вдруг решиться на короткий путь, но точно помню, что предвкушал, как вытянется веснушчатое лицо Эрни, когда я скажу ему, что прошел по мосту рядом с рудником.
— Все комплексы идут из детства, — сказал Лемгюйс.
Он глотнул уже из горлышка и лег. Повозившись, выковырял из-под себя одеяло, натянул его на грудь. Очередной пончик из коробки поплыл ко рту. Тонкие лучи закатного солнца, прорвавшись через заслон жалюзи, отпечатались на стене.
— Надо сказать, — произнес Тим Уолбрук, — что мост был перекинут через широкую и глубокую расщелину, по дну которой бежал ручей. Рельсы с моста все свинтили, конечно, но на полотне темных шпал так и остались светлые следы.
Радио вдруг зашипело, и Лемгюйс замер с куском пончика в зубах.
— Не, ну так не честно, — сказал он.
Радио, впрочем, секунду спустя исправилось. Голос Тима Уолбрука, перебитый треском помехи, зазвучал снова.
— Длина моста была, наверное, ярдов двести. Может быть, двести пятьдесят. Не самый большой мост, не так ли? Перил у него не было. Сквозь промежутки в шпалах были видны балки, распорки, сваи и темное ничто расщелины. Весь он поскрипывал и кряхтел, как старый дед, но казался еще крепким.
Тим Уолбрук помолчал, давая Лемгюйсу глотнуть из бутылки. Как знать, может, у себя в студии он также отхлебнул чего покрепче.
— В общем, половину моста я отмахал как ни в чем не бывало, — сказал ведущий. — Не помню, о чем я думал тогда, возможно, о Пенни Шмицер, которая мне нравилась. Никакой пошлятины, дорогие мои слушатели, сплошная романтическая чушь, типа, какие у нее глаза да какая она красивая, когда смотрит. Мне все-таки было двенадцать лет! Прохладный, несмотря на июльское пекло, ветер, посвистывая, задувал снизу, какая-то жестянка в исступлении билась о дерево впереди, но мне это было побоку, ребята. Когда у тебя Пенни Шмицер в голове, на всякую тревожащую муть ты просто не обращаешь внимания. Попробуйте с какой-нибудь своей Пенни Шмицер, результат, думаю, будет тот же.
Но потом я услышал. Услышал. За спиной.
Тим Уолбрук умолк, и Лемгюйс приподнялся на локте. Эфир онемел, ни дыхания, ни шелеста одежды, ни единого звука.
