А потом за столик напротив меня садится мужик, бородатый, одного где-то со мной возраста, то есть, лет под тридцать. Рубашка в крупную клетку, жилетка кожаная, улыбка во весь рот. А наклоняется ко мне — улыбка еще шире.
«Что, не узнал?».
Я смотрю и не могу понять, кто. То есть, лицо кажется смутно знакомым, но, хоть убей, за давностью лет даже с напряжением памяти в подсевшем ко мне человеке не могу опознать никого из школьных приятелей. Ну, я что? Мотаю головой. «Нет, — говорю, — не узнал». Мужик хохочет и кулаком меня в плечо тычет. «Ну, Сэм, не ожидал, Сэм! Сколько же мы с тобой… Не, а Луи Мортинга помнишь?». «Помню, — говорю я. — Он теперь где-то во Фриско». «Да, далековато умотал, — сокрушается мужик. — А братьев Монгава помнишь?». Я заверил, что тоже помню. Дружили когда-то. Ну, мужик тогда и заявляет: «Странно, Сэм, что ты помнишь всю нашу компанию, кроме меня».
Вот тут-то на меня будто ведро ледяной воды вылили. Я смотрю — передо мной сидит Марк, Марк Хиллс, мертвец с пятнадцатилетним стажем. Живой, здоровый, повзрослевший. При этом я помню, как мы чуть ли не всем Эшлендом хоронили его на кладбище за церковью. Хоронили, понимаете? «Марк?». У меня даже выговорить его имя не получилось, горло перехватило до свиста. А он смеется. «Призрака что ли уви…»
Лемгюйс выкрутил ручку.
Дьявол! История действительно оказалась страшнее, чем рассказ про поезд, проезжающий насквозь Тима Уолбрука. Нет, нет, с таких историй можно и крякнуть, сойти с ума, потому что твоя память, оказывается, подложила тебе здоровенную свинью в виде друга, восставшего из мертвых. Это, простите, совсем не то, когда живые друзья становятся неживыми. Такое как раз можно представить естественным ходом вещей. Все мы стареем, всех нас настигают болезни, собственная глупость или несчастные случаи. Но когда односторонний процесс вдруг получает обратный ход…
Лемгюйс закутался в одеяло и стукнул зубами.
Или мы имеем здесь абсцесс ложной памяти? Нет, он не готов об этом думать. Не хочет. И не заставите.
Утром Лемгюйс позавтракал изрядно зачерствевшим пончиком, выпил воды и долго с сомнением осматривал костюмную пару. В результате ни пиджак, ни брюки он решил не одевать. Официоза Вероника не требовала, значит, демократичные джинсы и пуловер будут вполне соответствовать визиту.
В туалете в конце коридора Лемгюйс умылся и почистил зубы. Хотел побриться, но, поразмыслив, решил, что и так сойдет. Вполне возможно, что четырехдневная небритость породнит его с беспамятным народом. Подозрения, во всяком случае, снимет. Глядя в узкое зеркало, он потер одуловатое лицо, несколько раз раздвинул губы в искусственной улыбке и констатировал, что выглядит совсем не так, как раньше. Круги под глазами ненормальные. Надо, надо как-то сходить домой. Поговорить, покаяться, примириться. Хотя черт знает, в чем он оказался виноват.
