В психоаналитической теории мы находим множество разнообразных видов действий: существует, например, описанный Лаканом passage à l’. Какого рода действием является революция в самом общем смысле?
Вместо того чтобы в этом разобраться, сами психоаналитики нередко прибегают к отработанному приему, позволяющему уравнять то, что происходит в революционном восстании, с первичным отцеубийством. До определенной степени эта аналогия является рабочей: так, наблюдаемые такты революционного порыва действительно после его осуществления подвергаются схожему с описанным Фрейдом в отношении праотцовских сыновей торможению как попытке если не сдать назад, то, во всяком случае, подтвердить, что символический закон сохраняет свою силу, даже если для подтверждения этого приходится прибегать к решениям, наступательность которых опровергает изначальное желание компромисса – например, жестко закрыть всякий доступ к наслаждению, привлекательность которого и без того сомнительна. Дальнейшие злоупотребления и последующий разброд также в эту схему как будто укладываются. Воссоздание плохой и неработающей демократии на месте изначальной диктатуры – явление повсеместно известное, но важно, что само по себе это еще ничего не говорит о том, как субъект революционного действия устроен и где он вообще располагается.
Ни в коем случае не претендуя на психоанализ тех или иных исторических связанных с революцией фигур – что было бы занятием совершенно бессмысленным – можно отметить то общее, что в целом сохраняется в самом «желании» (desire), стоящем за любой революционной перспективой. Это вовсе не желание перемен и даже не жажда возмездия, хотя и то и другое субъектом, созданным революционными призывами, успешно могут двигать.
Существует взгляд, которому частично удалось абрис этого желания очертить, – это взгляд, предполагающий, что любое революционное действо независимо от его политической ориентировки можно свести к феномену, который в этой среде рассматривают в качестве проявления отмеченного ностальгией консерватизма. Другими словами, здесь предполагают, что любой революционный порыв одушевляется импульсом, рассчитывающим вернуть на повестку дня некое утраченное, отринутое нынешним положением вещей наслаждение. Эта точка зрения, не позволяя принимать риторику революции за ее акт, может выигрывать в свежести, как это нередко происходит с воззрениями, упорствующими в своей неподкупной гипотезе, невзирая на мельтешение противоречивых данных. Но она содержит нечто ошибочное, поскольку на самом деле то, что доносит революционер своими действиями, – это не восстановление некоего блага из условного прошлого, а реакция на обращение режима с нынешним объектом, закрепленным в процедурах непрерывной передачи власти. Объект этот никогда не запрашивается напрямую, поскольку в задействуемой речами власти цепочке означающих он не фигурирует и представлен скорее в промежутках между ее элементами, но именно он позволяет кое-что в охватывающем субъекта революционном порыве объяснить. Восстание представляет собой сообщение о том, что этот объект перестал выполнять свою функцию и больше не является для режима опорой.
