Эта постоянно воспроизводимая закономерность превращения идеологически сильного звена в слабое вследствие попыток усиления других звеньев позволяет пролить свет на события, приводящие в том числе к постоянному оплакиванию достижений революции, – оплакиванию, превратившемуся сегодня в академический спорт. Обычно сходятся на том, что даже при бесспорной удаче тех или иных восстаний впоследствии неизбежно возникает нечто такое, что бросает на эти достижения тень. При этом термин «реакция», употребляемый с историко-описательной точки зрения, сам по себе вводит в заблуждение, поскольку подразумевает простой откат, нечто наподобие движения маятника в обратную сторону с потерей достигнутых рубежей, тогда как речь, напротив, как почти синхронно замечают Лакан, Деррида и Альтюссер, идет о последствиях, вытекающих из самого революционного переворота и в этом смысле отмеченных бесспорной новизной. Известно, что после каждого из них на повестке дня в гораздо более тонкой форме появлялось отчуждение от прежней свободолюбивой перспективы.
Немалое количество исследователей ломают голову над тем, почему так происходит и где скрывается непрестанно срабатывающая здесь обреченность. В этом жанре выступил и Деррида, попытавшийся найти ответ на вопрос, почему приведшая к установлению власти Советов революция, заведомо хорошо теоретически продуманная в опоре на все образцы революционных неудач прошлого, тоже терпит своеобразное поражение, в течение десятилетия вырождаясь в общество партийного контроля, включающего в себя бюрократизацию конъюнктурного правящего кружка.
Наиболее нетребовательные публицисты легко находят ответ на этот вопрос: с их точки зрения, человеческая природа неизменна, а стоящий перед ней соблазн – называть ли его соблазном власти или как-либо еще – непреходящ. Напротив, структуралисты дают ответы предельно неоднозначные и продиктованные необходимостью так или иначе от этического и психологического измерения уйти. С их точки зрения любые спекуляции на уровне «правила возвращения дракона», если иметь в виду соответствующий литературный сюжет, возникают исключительно для морального удовлетворения широкой публики и не дают понять, почему после революции положение дел возвращается на круги своя, но уже в ином, присущем создавшейся ситуации стиле.
У Лакана мы также находим по крайней мере частичное объяснение, но для того, чтобы в нем сориентироваться, необходимо для начала определиться с тем, что мы имеем в виду, говоря об акте восстания. Все сходятся на том, что имеет место какое-то действие, но какое именно? Удивительно, что этот вопрос, невзирая на затапливающее количество штудий, посвященных событию революции, ставится так редко, хотя именно он должен предопределять рассуждение о его последствиях, учитывая, до какой степени они всегда оказываются двусмысленны.
