Напротив, женская гомосексуальность в ее значительной части скорее сингулярна: невзирая на чуть ли не большую ее распространенность, чем мужская, вхождение в ее практики всегда автономно. Женский субъект на ее путях практически никогда не находит опоры в «così fan tutte»[5], но нащупывает другого женского субъекта через более опосредованное суждение о его нужде, опираясь в то же время на конкретный вывод о том, какую ведущую процедуру в назревающих отношениях следует избрать, то есть о родстве какого именно типа в данном случае пойдет речь, поскольку характер этого родства не выводим из устойчивых и всеобщих обстоятельств, подталкивающих мужчин решать вопрос внутримужского родства в рамках одной и той же процедуры.
Это означает, что в отличие от мужского сексуального союзничества, обнаруживающего, по крайней мере в известной нам культуре, свои основания в жесте некоего неспецифического арете, общей смелости открыться в поиске партнера и поддержании связи с ним, женские союзы всегда не просто историчностны, но и являются исходом реализации целых каскадов практик, на первый взгляд не состоящих с образованием этих союзов в очевидной связи.
В этом смысле женское породнение и практики воспроизводимого в нем удовольствия должны получить совсем иную интерпретацию. Прежде всего следует утверждать, что женское гомосексуальное родство было бы невозможным без происшествия в области литературы – литературы не столько в смысле практики создания библиотеки признанных произведений, сколько практики чтения и его последствий для субъектов, которые или исторически оказывались этой практике глубоко привержены, или, как это происходит сегодня, практически безальтернативно приучены к ней с детства.
Уже Фрейд, заметивший, что женская гомосексуальность, в отличие от мужской, имеет скорее культурное значение, нежели социальное влияние, вовсе не стал, как сегодня нередко настаивают, жертвой предубеждения эпохи полового неравноправия. Напротив, проницательность этого замечания раскрывается там, где женская гомосексуальность, о которой, в отличие от мужской, со времен Сапфо в западной культуре практически ничего не было слышно, открывается заново в эпоху европейской большой литературы и ее последствий для читающей публики.
Прежде всего, начиная с XVIII века женщины впервые обнаруживают, что эта литература находится на их стороне, и произошло это без какой бы то ни было политики квотированности, специального увеличения количества женских персонажей или авторов на литературной сцене. В подобных мерах не было никакой нужды, поскольку читательницы без труда распознали в текстах гораздо более косвенные, но при этом благоприятные для них самих сигналы, свидетельствующие о возникшем здесь особом заходе к демонстрации самого бытия «представителем пола» – и этого особого захода удостоились прежде всего именно мужские протагонистические персонажи. Последние, начиная с художественного канона, начало которому положил Руссо, утратили типичный гендерный фасад, со стороны которого женщины воспринимали их в своем реальном окружении или в исторических преданиях, перестав на страницах книги выступать в виде носителей демонстративной, продиктованной их полом и социальным положением душевной глухоты и замкнутой целенаправленности в своих действиях.
