Когда они входят внутрь, Ира готовится к чему угодно. Она ждет очередного приступа тошноты, головокружения, почти готова к новым образам перед глазами.
Но ничего не происходит. Церковный зал пуст и тих. И только пылинки продолжают танцевать свой замысловатый танец в солнечном свете, встревоженные неожиданными посетителями.
— Давай подойдем к алтарю, — говорит Аня шепотом, и Ира беспрекословно следует за ней.
Несколько минут обе смотрят, как дрожат лепестки пламени свечей. Потом Ира осмеливается поднять взгляд на распятие.
«Ты, наверное, считаешь меня полной идиоткой, — общается она к Христу. — И Ты прав, я и есть идиотка. Мне далеко до Твоего просветления, всепрощения и безусловной любви. Я просто высокомерная самодовольная дура. И мне трудно поверить, что, несмотря на все это, Ты все равно любишь меня. Но если Ты действительно любишь меня, прости меня. Прости, пожалуйста. Я никогда не хотела причинить боль ни Ане, ни Евгению Александровичу. Ни в этой жизни, ни в какой бы то ни было другой. Мне просто хочется, чтобы Ты знал об этом. Я готова стать другой, готова стать лучше, готова быть кем угодно, лишь бы всё было по-другому».
Ира снова поднимает голову к высокому потолку, похожему на небесный свод. Ей кажется, что эту молитву она уже когда-то произносила.
— Ань… — шепчет она, и шепот ее кажется слишком громким в этих стенах.
— Да? — девушка вопросительно смотрит на неё, и Ира знает, что если она не скажет этого сейчас, то не скажет уже никогда. И она говорит, и получается это неожиданно легко и даже бодро:
— Прости меня. Ты знаешь за что. Я хочу сказать, что не оставлю тебя. Что ты дорога мне, как никто другой. Поверишь ли ты мне снова?
Кивает.
— Снова и снова. Я верю тебе, Ирин.
Ира обнимает ее и тихонько смеется:
— Это очень опрометчиво с твоей стороны, Аниу. Зная меня — верить.
— Но я же ненормальная, в любой вероятности, — и она утыкается носом в шарф Иры. Ей очень хорошо. Стоять так. — Скажи, Ир… Теперь ведь все будет хорошо?
— Да. Теперь будет. Ведь мы встретились в той жизни, где это возможно.
— И может быть, когда-нибудь мы встретимся снова, и тогда всё будет иначе.
— Когда?!
— Не знаю.
Разноцветное сияние из витражных стекол лилось на них, окружая, обнимая. Прощая.
Аня жалеет, что Бог не наделил ее поэтическим даром, потому что тогда она смогла бы написать оду Стокгольму. Но ей кажется, что даже этого было бы недостаточно, чтобы выразить всю свою любовь. Вот только, если бы она писала оду городу, ей следовало бы писать еще одну. Ире.
