Но в училище его планы изменились. Он полюбил самолеты, небо, беспокойную аэродромную жизнь. И он решил, что раз уж так получилось, надо стать самым лучшим летчиком, смелым и непобедимым. И он старался им стать.
И вдруг после первых же нескольких вылетов - плен. До сих пор он знал, что хорошо, а что плохо. Между этими понятиями лежала четкая и ясная грань. Сейчас границ не было. Не было меры. Неизвестна цена ни одному поступку...
Раньше он твердо знал, что плен - это плохо, плохо - это предательство. В плену оказываются лишь подлые и низкие люди. Лучше смерть, чем плен. Но вот он в плену, в Германии, и все еще жив. И сознание вины - постоянное, угнетающее, страшное, вины неизвестно перед кем и за что, - давило его каждый час, каждую секунду. Он готов был кричать всем и каждому, что не виноват, не сдавался он в плен, и в то же время знал - нет, виновен, и нет ему прощения, и не будет.
"Предатель, предатель, предатель!" - выстукивало сердце.
С этим нужно было что-то делать. Делать сейчас, а не завтра, не через неделю, не в каком-то отдаленном будущем. Тесленко склонился к капитану, который лежал, закрыв глаза.
- Я пойду на таран в первом же полете, чем бы это ни кончилось, - сказал он. - Ясно? Вот!
Грабарь с усилием приподнял веки.
- Сержант, не торопись принимать окончательных решений, -проговорил он после долгого молчания. - Они всегда плохи уже том, что окончательные.
- А мне плевать! Вы все умники, а я дурак, только быть мишенью для фашистов я не желаю. И не буду!
Грабарь вздохнул.
- Ты вот говоришь - таран. Допустим, тебе даже удастся совершить его, в чем я сомневаюсь. Допустим и такое, что немец погибнет. Мало вероятно, но допустим. При этом ты погибнешь обязательно. Ты считаешь, что такая цена оправдана?
- А почему бы и нет? - угрюмо сказал Тесленко.
- Я свою жизнь Ценю дороже.
- Вы вообще цените ее слишком дорого, - криво усмехнулся сержант.
Грабарь долго не отзывался. Потом пожевал губами и сказал:
- Это верно. Я вынужден ее ценить, потому что сия у меня одна, а от нее зависит и еще несколько жизней.
"Ах, как глупо",- подумал он. Неужели он так ничему и не научил мальчишку? Никак нельзя было допустить, чтобы тот пропал. Ведь и пожить-то не успел, и дела за собой никакого не оставил, и понял еще очень мало. От этого малого понимания и решил, что и смерть - это дело. Но глупая смерть - не дело, это преступление, и за нее надо спрашивать так же строго, как за преступление.
