Маршал поднял руку, пресекая попытку кого-то из своих новых замов открыть рот:
— Мы поняли, командующий, — сказал Степанков. — Вы по-прежнему единственный, кто владеет всей информацией по показаниям «Табриса».
— Да, а еще вам пора реорганизовывать ваши разведки. Или прекращайте шпионить.
Командование Объединенного Фронта замерло: в голосе самодовольного хлыща словно добавилось два-три десятка лет. Перед собранием стоял опытный матерый контрразведчик с замашками агрессивного хищника. Икари обдумал это впечатление, оценил эффект и кивнул:
— Именно.
Командующий замолчал, накапливая сокрушительную паузу. «Сейчас».
— Поэтому мы можем ставить точку на наших прениях и разногласиях. Главное — сосредоточиться на операции «Прорыв».
— Советский конвой вышел к «Токио-3» по графику, — как ни в чем не бывало сказал Степанков. — Мы держим это обещание. Груз укомплектован по договоренности.
Икари кивнул: этот играл грубо и наверняка, а потому с достоинством принял поражение.
— «SEELE» вышлет все затребованное с Кубы, транспорты поплывут через Панамский канал. Погрузка идет по графику.
«А вот это неожиданно, — решил Икари. — Придется Кадзи еще поднапрячься. Похоже, у старого фельдмаршала есть планы на продолжение игры».
— Хорошо, — вслух сказал командующий. — А теперь, дабы подчеркнуть всю серьезность операции, я бы хотел сделать жест доброй воли.
Собрание безмолвствовало. Насладившись почти незаметным эффектом, он посмотрел на Кадзи.
— Прошу прощения, — обратился разведчик к майору-распорядителю. — Где у вас кинопроектор?
Пока Кадзи на пару с майором осваивали технику, Икари сосредоточено молчал: рассматривать в лицах командования уже было нечего: сегодня он переиграл их вчистую, а теперь добьет авансом на две-три встречи вперед.
Экран замерцал, когда конус света прорезал слегка пыльную тьму. Тусклая люстра медленно гасла, погружая во мрак все, кроме белого прямоугольника, а Икари вдруг ощутил скуку — тяжелую, гнетущую скуку. Он десятки раз смотрел эту пленку, ища в ней смысл, хоть какой-то, кроме явного. Он уже давно все понял в этой ошеломляющей истории, все скрижали открыли ему свой смысл. Плоские булыжники, отшлифованные и исписанные десять тысяч лет назад, бобина тридцатипятимиллиметровой кинопленки и его собственный сын сложились в одну потрясающую картину, имя которой — судьба мира. «Впрочем, одной частички этой картины собравшимся знать необязательно, а на остальное пусть посмотрят».
