Толком стошнить было нечем... Но желудок сокращался и сокращался, выталкивая жалкие остатки завтрака и дикий коктейль из водки и горького желудочного сока.
Закончив, Николаша кое-как отдышался, — и понял, что изгадил невзначай какой-то ящичек, наполовину заполненный стреляными латунными гильзами. Рядом стояла берданка, Николаша коснулся ствола с вялым интересом: зачем она тут?
— Пристрелить пытался, — прозвучал за спиной голос мясника. — Долго пробовал, не берут ее пули, тут же все зарастает, как было... Не кормить пробовал, так воет на всю округу, не переставая... Сразу надо было кончать, да не поднялась тогда рука, любил ее сильно... Теперь понял, Коля, на ком жениться надумал? Через год Улька почти такой же станет, но размером поменьше, а через три — такой в точности...
Представив новый облик улыбчивой и милой Ульяны, Николаша опять почувствовал рвотные позывы. И не стал с ними бороться.
* * *
Он снова сидел в той же каморке, за тем же столом из некрашеных досок, — но как здесь очутился, не помнил и не понимал.
Мыслей в голове не осталось. Никаких.
Остались зрительные впечатления, но сильно урезанные — будто кто-то обкорнал ножницами края картинки, оставив лишь самый центр. Николаша видел кусок стола, стакан, водочный штоф (видать, уже новый, едва початый, в прежнем-то плескалось на донышке), — а больше ничего, весь мир ужался до этого пятачка.
Потом он увидел чью-то руку, льющую водку в стакан, — и частично мимо, на стол. Лишь по рукаву студенческой тужурки понял, что рука его собственная. Конечность продолжила своевольничать, стакан пополз ко рту. Николаша не стал противиться, выпил.
В темноте, за пределами крохотной области, доступной для взгляда, послышались шаги. Зазвучал голос мясника, и вот теперь-то в нем хорошо ощущалось сильное опьянение.
— Т-ты, К-колюня, ее руку и сердце... ик... просить... д-да? Ты ж мне... мне как сын теперь... забирай, что хотишь...
На стол, опять-таки за пределами видимости, что-то опустилось с легким стуком. А затем что-то другое — с противным сырым шлепком.
