Мама, собственно говоря, не знала жизни. Она вечно пропускала действительность сквозь фантазию, и в результате воображаемое сплошь да рядом оказывалось вовсе не похожим на действительное. Тут сказываются положительные и опасные стороны этой "экзальтации", которая составляла существенную черту не только ее, но и всего Лопухинскаго склада ... И она, и сестры ее - мои тети - вследствие привычки воображать жизнь, вечно строили из нее роман, в котором действующие лица действовали и размещались вовсе не так, как это происходило в действительности, а так, как этого требовала красота воображаемого романа. {42} В таком романе непременно требуются "герои", и для того, чтобы они рельефнее выделялись, нужен контраст; нужно, чтобы рядом со светом ложилась тень. У каждого из нас, детей, были свои периоды, когда мы попадали в "герои", и каждому, понятно, хотелось попасть в эту освещенную ярким светом полосу, где сосредоточивалась вся сила "экзальтации" Мама и тетушек. Но в это время другие затенялись, и им было больно. Воображение работало неустанно, а потому "герои" менялись. Одни уходили в тень, другие становились на их место. Это было тоже - проявление "музыкальной души".
Одним поручался лейтмотив той жизненной симфонии, которая носилась перед внутренним слухом Мама. Другим назначалась роль скромных аккомпаниаторов. В результате, эта экзальтация вокруг одних часто шла в ущерб другим. Помнится, когда появились на нашем горизонте двое братьев Лопухиных, они перед нами словно качались на весах. Если тетушки "подымали" Митю, то он в то же время непременно "опускали" Алешу. Но через один - два года очередь менялась; "подымался" Алеша и тогда, чтобы оттенить его качества, в Мите находились всякие недостатки.
Справедливость тут часто нарушалась, в особенности потому, что воображаемые дети наделялись совсем не теми качествами, которые они на самом деле имели. Помню, как мне бывало обидно, когда все мое, индивидуальное, выходило из поля зрения Мама. В молодости, когда я всею силою моего существа погрузился в философию, Мама и {43} тетушки меня отговаривали, находили, что я только "тянусь за братом Сережей". В их воображении философ был Сережа, он один, и это исключало возможность быть философом для меня, - я должен был "по контрасту" быть "практическим деятелем", а потому и считался олицетворением "практичности", т. е. наделялся свойством, органически мне чуждым.
Но эта несправедливость причиняла боль именно потому, что мы Мама горячо любили; в ней было то высшее, что заставляло забывать о несправедливостях, были дары духа, большие, чем справедливость. Не справедливостью мы воспитывались, а душевным подъемом, который в ней исходил из глубокого внутреннего горения. Пусть этот подъем ошибался в понимании жизни и в оценке характеров. Важно то, куда он направлялся; а еще важнее то, что он и других, в особенности детей ее, уносил и поднимал. Помнится, она внушала нам мысль, что в жизни всегда нужно намечать цель выше, чем можно достигнуть; нужно поступать, как при переправах через реку, в рассчете, что быстрое течение всегда вас отнесет от цели. В ее устах это были не слова, а жизнь. Эта была внутренняя музыка исходившего от нее гипноза. Музыкальная душа многого в жизни не видит и потому во многом ошибается, потому что она всегда переживает состояние музыкального парения над жизнью. Но важно вовсе не то, что она видит, важно то, что она слышит, - важна красота тех звуков, которые она приносит сюда из того высшего плана бытия, {44} куда она поднимается. И, если это - подлинная духовная красота, как было в данном случае, - маленькие несправедливости, по сравнению с нею, мелки и ничтожны.
