Следующего посетителя ждать пришлось долго. Часа через два в комнату вошла Елизавета Саржевская.
— Подумать только! — вздохнула она. — Ведь Матвей мог бы стать моим мужем. Любили мы друг друга.
— А вы пробовали его искать? — спросил я.
— Конечно. Когда в город вошли немцы, прибежала как-то ко мне соседка и говорит: «Там одного нашего повели, пленного. Уж очень на твоего Матвея похож». Я бросилась в комендатуру. Плакала, умоляла. Думала, хоть одним глазком, взгляну на него, но так и не увидела… А потом мне сказали, что Матвей — предатель...
— И вы поверили?
Лиза опустила глаза.
Я не стал ее спрашивать, кто убедил ее в этом. Допрос Саржевского все еще был в моей памяти.
Лиза умоляюще посмотрела на меня.
— Скажите, Матвей жив?
Я пожал плечами. Что я мог ей ответить?
— Сейчас я собираю документы, уточняю данные. Вспомните, пожалуйста, каким был Матвей, как человек?
Лиза печально улыбнулась:
— Каким был? Хорошим. Я же любила его… Очень…
И я услышал историю любви. Она была светлой, похожей на тысячи других и в то же время совершенно неповторимой. Лиза показала мне заботливо свернутое последнее письмо Матвея:
«Милая Лиза! Сегодня я прийти не смогу, и теперь даже не знаю, когда смогу. Ты, наверное, догадываешься, почему. Ведь сейчас трудное время, и главное для нас — долг перед Родиной. Но помни, где бы ни был, я никогда не забуду тебя. Мы еще встретимся, обязательно встретимся. А пока крепко целую. Матвей».
Письмо было написано накануне взрыва.
Когда Елизавета Григорьевна ушла, мы с Галкой долго сидели молча, пока через некоторое время не появился еще один посетитель. Это был Трубников.
Увидев его, я шепнул Галке:
— Сейчас разговоров будет часа на два. Придумай что-нибудь, чтобы избавиться от него поскорее.
Трубников вошел с распростертыми объятиями:
— Поздравляю и как бывший директор музея, и просто как человек. Поражен вашей настойчивостью! Лавры первооткрывателя! О чем еще можно мечтать?
Тут он увидел Галку:
— О-о-о! Да тут и ваша неизменная спутница. Вместе, значит, ищете.
Трубников церемонно поцеловал Галке руку, чем так смутил ее, что она порозовела. Бывший директор музея трещал без умолку.
— Верно говорят: терпение и труд все перетрут. Это так. И теперь, когда вы обратились к общественности, у вас в отношении Петрищева, видимо, не осталось никаких тайн?
— Да, почти, — сказал я.
Трубников покачал головой:
— Каким же все-таки ограниченным показал я себя на посту директора музея! Ведь, пользуясь своим положением, я мог бы горы свернуть. А потерял даже то, что имел. Ну, так что же вы узнали нового?
