В одиночке мне хорошо и плохо одновременно. За восемь с половиной лет зеки мне, мягко говоря, надоели. И ладно бы просто зеки, но «актив», но агенты. Несколько явных соглядатаев и пара скрытых шпионов постоянно крутились где-то рядом. Читали мои письма, пытались разобраться в смысле моих записей. У них даже была тетрадь, в которую они заносили время моего посещения туалета. Возможно, была и отдельная графа о времени моей мастурбации.
Это не выдумка, не фантазии, и не мои "понты" . Это реальность «красного» лагеря, в котором я живу вот уже пятый год.
В ШИЗО за мной наблюдает только видеокамера. Я давно вычислил её мёртвые зоны. Моя "хата" – это десять квадратов деревянного пола. Повезло. Я могу заниматься спортом и йогой прямо на полу. Не опасаюсь туберкулёза, но мёрзну. В двери щели в палец толщиной, и всё тепло выдувает в коридор. Но я счастлив на зло всем, хоть это мне и дорогого стоит. Счастье – это не стечение обстоятельств, а, скорее, волевой акт.
В изоляции можно запросто сойти с ума. Норвежские психиатры когда-то вывели, что через три года заключения в неволе у человека необратимо меняется психика. Необратимо. Так это учёные говорили о норвежских тюрьмах. Здесь бы они свихнулись уже через пару месяцев. А люди тут сидят годами. Заговорил сам с собой я уже на второй день.
Однако, я не хотел бы испугать своих близких покорёженной психикой, а потому взял свои мысли под контроль. Я веду дневник и забиваю делами весь день. Спросят, какой в ШИЗО «красного» лагеря может быть дневник или какие могут быть дела в одиночке изолятора?
Я попросил замначальника колонии выдавать мне ручку и тетрадь. Пошли навстречу. Наверное, думают, что я напишу им о своей тайне. Я же стал записывать свои эмоции и ощущения. Называется мой дневник – «Психометраж». Когда выйду - восстановлю события от обратного. Хотя уже сейчас, когда я перечитываю пухлую тетрадь, мне дневник нравится сам по себе. Эдакий импрессионизм. Беззастенчиво его читают и инспектора. Позже ещё и хвалят, требуют продолжения. Обещаю им прислать книгу с автографом.
Сегодняшний день похож на сотни предыдущих, и я его раскрашиваю делами как могу. То, что с утра мне стукнуло сорок один год ничего не меняет. Подъём в пять утра. До завтрака час. Сдаю матрас – по пути два личных шмона с руками на стене и широко расставленными ногами. Когда-то они хотели вынудить меня бегать, но я же давно не в карантине, бывалый типа. И они это знают. Потому с глупостями больше не пристают.
