***
В «чёрном» московском СИЗО «Медведково» я ожидал этап две недели. Всё это время я «гонял дороги», учился плести «коней» и «застреливался» ими для связи с соседними камерами. Паял «малявы» и «мойки» в целлофан, прятал «запреты» от будущих «шмонов», пилил решётку одним сантиметром полотна и наблюдал за тем, как делают хитрые тайники - «курки». Распускал свои шерстяные носки со свитером, мастерил крепкие верёвки, впаивал в зубные щётки кусочки опасной бритвы, затачивал об плитку оторванные от шконки листья железа для будущих заточек.
К путешествию в лагерь я готовился как к долгому походу в горы. Постигая опыт бывалых зеков, я прятал швейные иглы в обложки книг, опасные лезвия в подошвы ботинок, сим-карты с деньгами в желудок, Дневниковые записи я заблаговременно передал на волю, и мои баулы были полны чая, сахара и сигарет.
И тем не менее, когда утром в «кормушку» объявили список этапников с моей фамилией, я расстроился. За две недели жизни в среде АУЕ я не так уж много узнал о «чёрной» системе арестантской взаимопомощи и тем понятиям, по которым жила блатная верхушка изолятора. Возможно меня ждёт такой же «чёрный» лагерь, как и это СИЗО и там я смогу полноценно заполнить дневник своих наблюдений, однако все как один утверждали, что тюрьма и лагерь — это разное. Так что я попрощался с сокамерниками и снова отправился навстречу приключениям.
И первый в моём путешествии «столыпинский вагон» увёз меня из Москвы в Ярославль.
Каждого осуждённого в дороге сопровождает его личное дело. Оно передаётся администрацией СИЗО конвойным, от них с рук на руки администрации этапных централов, потом снова конвойным и, в конце-концов, проехав полстраны или всего десяток километров личное дело вручается администрации лагеря.
В большинстве своём личное дело — это коричневый бумажный конверт формата А4, где помещается приговор, обвинительное заключение, медицинская карта и справки оперотделов изолятора. Моё личное дело было целой коробкой из под бумаги для принтера. В дороге при перекличке, перед обыском или выводом из вагона, конвойный всегда добирался к моему личному делу в последнюю очередь. Цокал или восклицал от удивления, вчитывался в анкету, удивлялся тогда ещё малоизвестной статье за экстремизм и уделял шмону или общению со мной большее количество времени, чем для моих попутчиков.
Один из конвоиров, уже в дороге, подошёл к моему столыпинскому купе и через решётку показал перстень с символом, что уже тогда был наколот за моим ухом. «Держись!», сказал он и добавил: «Боги с тобой!»
