- Ты помнишь, что я тебе говорил?..
- Ты? Это я тебе сказал, старому обалдую!
Но тайная вражда к тому, другому, в пенсне, говоруну с черной бородкой, тоже умевшему трещать черепами в кулаке, была сильнее. Недоверие к одному и вражда к другому, переплетаясь, тянулись через годы и наполняли их. И то, что казалось анекдотом в Царицыне, стало тупой и могущественной истиной, распростертой над миром наподобие громадной, не имеющей меры, железной плиты. Она висела, покачиваясь. На нее смотрели привычно, как смотрят снизу на небеса. Но ведь должен был наступить час, когда истина весом в миллиарды тонн упадет, не могла же она висеть вечно и покачиваться. Михаил не знал подробностей последнего пленума, на котором разбиралось дело Бухарина и Рыкова,- откуда ему в Кратове знать? И в Москве-то знали немногие. Николай Григорьевич узнал сам недавно от Давида. Подробности были мрачные. Перед пленумом Бухарин, оказывается, объявил голодовку. Девять дней голодал. Когда вошел в зал заседания, Сталин его спросил: "Ты на кого похож, Николай? Против кого голодовку объявил?" Тот ответил: "Что же мне делать, если меня хотят арестовать?" Пленум будто бы потребовал, чтоб Бухарин прекратил голодовку. Выступал Бухарин резко, обвинял органы НКВД, говорил, что там творятся безобразия. Сталин зло прервал его: "Вот мы тебя туда пошлем, ты там и разберешься!" Пленум выделил комиссию по делу Бухарина и Рыкова - под руководством Микояна. В комис-сию вошла будто бы и Крупская. А когда Бухарин выходил из зала, Крупская обняла его и поцело-вала. В это что-то не верилось. И на Надежду Константиновну непохоже, и не в духе большевист-ских собраний, какая-то театральщина. Но говорят, что так было. Дух-то меняется. Когда реша-лась их судьба, членам Политбюро раздали бюллетени, где требовалось написать - кратко, одним-двумя словами,- как поступить с обвиняемыми. Все члены Политбюро написали: "Арестовать, судить, расстрелять". А Сталин написал: "Передать в НКВД".
Михаил сидел на краю дивана ссутулясь, опять посерев лицом, слушал с жадным вниманием. После молчания сказал:
- Знаешь, Колька, а мы сей год не дотянем...
Николай Григорьевич не ответил. Походил по ковру в мягких туфлях, качнулся, счистил с брючины полоску пыли, неведомо откуда взявшуюся может, от детского велосипеда, который стаскивал сегодня с антресолей? - и, разгибаясь, чувствуя шум в ушах, сказал:
- А вполне возможно.- И сказалось как-то спокойно, рассеянно даже.Вполне, мой милый. Но дело-то вот в чем... Война грядет. И очень скоро. Так что внутренняя наша пря кончится поневоле, все наденем шинели и пойдем бить фашистов...
