Однако, к моему удивлению, вместо ответа я дождалась Рустема — он буквально влетел во дворец и закружил меня в цепких объятьях самым неприличным образом. Что, впрочем, ни капли меня не рассердило, конечно.
— Госпожа моя, — смеялся он куда-то мне в шею, — я и подумать не смел, что вы успеете соскучиться по мне за два дня.
Недовольным тоном я ответила:
— Конечно же, я не скучаю!
Он рассмеялся снова; вечер прошел чудесно.
…позже я пыталась еще несколько раз посылать ему письма; но всегда это заканчивалось только его скорым приездом, что даже вводило меня в неловкость — получается, он все откладывал из-за меня.
— Почему бы тебе просто не ответить мне письмом? — однажды решилась спросить я.
Он смутился:
— По правде говоря, я не очень умею писать письма такого рода.
Шутя, я бросила в него апельсиновой корочкой:
— Да ладно? Ты прислал мне тогда письмо из похода, я помню!
Он развеселился и примерился в меня целым апельсином:
— Ты просто не представляешь, сколько дней у меня ушло на его составление!
Мое кислое выражение лица было ему ответом; он в утешение протянул мне свой апельсин.
— Гниловат, — вынесла вердикт я, откладывая фрукт в сторону.
— Нет мне прощенья! — комично ужаснулся он. — И писем не пишу, и апельсины негодные подношу! На что только годится бедный Рустем? Лишь на жаркие поцелуи!
Последнее ему и впрямь удавалось, поэтому, конечно, у меня из головы вылетели любые обиды.
…в следующую его отлучку мне таки пришло от него письмо; даже больше — это была попытка стихосложения. Попытка столь неуклюжая и жалкая, что трудно было не рассмеяться, читая о моих «разящих с ног глазах» и «волнистых, как яблони, волосах». В конце письма стояла вполне разумная приписка: «Как видишь, твой нежно любящий муж все-таки попытался».
Нелюбовь паши к стихам была общеизвестна; поэтому я оценила эту попытку.
В дальнейшем он еще пару раз пытался описать мои достоинства прозой; преуспел не больше, чем в стихах. Одно письмо удалось ему лучше остальных, но количество неприличных подробностей, которому позавидовал бы и давно рассекреченный мне Боккаччо, заставило меня покраснеть до жара. И уж конечно, я бы никогда не призналась, что именно это письмо я сохранила… остальные-то мы весело сжигали вместе — паша отнюдь не смущался отсутствию у себя таланта и первым подшучивал над собственной неуклюжестью.
В конце концов, я предложила ему обойтись без всех этих возвышенных поэтических оборотов, и дело пошло на лад. Паша сперва ворчал, что ему неловко в ответ на мои изящные и нежные строки давать столь деловой и сухой ответ; но мне удалось его убедить. С тех пор наша переписка стала достаточно регулярной и весьма интересной, не хуже личных бесед.
