Я была благодарна Рустему, что он сумел уберечь наш секрет от острой и въедливой проницательности Хюррем-султан. Но долго ли мы сможем скрывать от нее? Мне кажется, она умеет мысли читать! Разве что укроется от нее?
Я на всякий случай послала мужу нежный взгляд. Пусть она видит, что у нас все прекрасно!
Более чем уверена, что Рустем разгадал подоплеку моего маневра; но все же в ответ его темно-оливковые глаза полыхнули такой радостью и нежностью, что мне стало и стыдно, и радостно. Я привыкла, чтобы мною восхищались; но это восхищение было каким-то другим, непривычным и… желанным?
Улыбнулась я совершенно искренне.
Мама, заметившая наши переглядки, засияла как солнышко и вскоре простилась, лукаво оставив нас наедине.
Было бы правильно забрать у него свою руку; но я этого не сделала. Он ничего не говорил, просто мягко гладил мою ладонь большим пальцем.
Так я и уснула.
* * *
Я от порога понял, что она чувствует себя неуверенно. Еще когда она только проскользнула в комнату в своем бронзового оттенка платье — мне сразу бросилось в глаза, что ей страшно и стеснительно, и она не решается о чем-то заговорить.
У нее всегда это проявлялось в этом забавном и немного детском жесте: она плавно вздергивала свой и без того обычно вздернутый подбородок и особенно прямо расправляла плечи. От этого ее очаровательный носик начинал весьма забавно торчать, а глаза ей приходилось скашивать вниз, чтобы смотреть перед собой, а не в потолок.
Я неоднократно видел, что этот жест производил должное впечатление на посторонних ей людей. И лишь самые близкие знали, что за ним она скрывает неуверенность и робость.
Я — знал.
Меня всегда крайне умиляла в ней эта милая черта. Кому-то в такой момент она могла показаться высокомерной и надменной, но у меня сердце замирало от нежности, когда я видел, как воинственно блестят глаза у задравшей подбородок робкой Михримах. Она была прекрасна в такие моменты невыносимо, остро, смертельно; тонкая хрупкость ее женственности оттенялась силой и смелостью ее характера, и это сочетание разило прямо в сердце, не ведая промаха.
— Госпожа, — медленно поклонился я, не сводя с нее глаз. Она выступала из своего наряда, как бронзовая статуя, прекрасная и идеальная.
Но она была прекраснее любой, самой совершенной статуи.
Ибо она была живая.
— Рустем, — самым независимых из всех оттенков своего независимого тона начала она, что снова свидетельствовало в пользу ее неуверенности, — я недовольна нижним этажом. Там слишком сыро. Того и гляди, заведется гниль!
