Княжна повернулась к ней и увидела, как расплылось в глазах лицо добрейшей генеральши. Княжна не могла понять: только совсем недавно ощущала себя отлично, думала о каких-то замечательных вещах, восхищалась красотой природы, а через некоторое время уже вся в поту лежала в постели, чувствуя необыкновенный озноб в теле, холодные ноги, руки, и главное — раскалывалась голова. Через час её уже мучил жар. Стоило закрыть глаза, как тут же её словно несло по мягким волнам. Княжна видела себя на лугу под столицей, рядом с матерью, а в руках маленькая кубышечка-шкатулочка, с которой она не расставалась, — подарок отца. Как сказал он: это для того, чтобы Дарьюшка собрала в эту шкатулочку всё счастье мира. Когда она укладывалась спать, то просила не уносить шкатулочку, гладила её, и ей тогда представлялось, что в этом деревянном ящичке, в котором она хранила фантики, на самом деле находится счастье.
Вечером ей стало хуже, поднялся сильный жар. Вместе с проезжавшим в дальний сибирский монастырь епископом генерал торопливо вошёл в комнату и остановился на пороге. Галина Петровна сидела у изголовья и прикладывала Дарье холодные компрессы ко лбу. Закинутая безжизненно назад голова, заострившийся с горбинкой носик, обозначившиеся скулы и подбородок напугали генерала. Он, приведя епископа, спросил у жены, не нужно ли чего ещё, намекая, не просила ли княжна привести священника. Епископ, в простом гражданском одеянии, немолодой человек со спокойным, полным лицом и хорошим, добрым голосом, спросил:
— Дитя моё, благословен вовек Господь! Вспомни, Господи, поругание рабов твоих и обрати назад остриё меча его. Да внидет перед лице Твоё молитва моя; приклони ухо твоё к молению моему, дай сему дитяти силы и укрепи её больное тело. Да воспрянет дух твой, дитя моё.
Княжна Дарья пребывала словно в небытии. Стоило ей открыть глаза, как тут же она видела уплывающих куда-то людей; стены комнаты стремительно раздвигались, а потолок поднимался, с неслыханной скоростью вверх, и у неё туманилось в голове от происходившего. Епископ глядел на неё пристально, помогая Дарье сосредоточиться на одной мысли: «Я жива». Но ей не хотелось жить, и сам переход от живого ощущения окружающего в небытие был столь стремителен, что она желала одного — быстрей бы всё кончилось. Как только ей становилось лучше, она видела себя с резной, разукрашенной шкатулкой в руках, бегущей по травянистому лугу, над которым гудели пчёлы, шмели, порхали бабочки. Едва она внутренним взором замечала бабочек, как тут же выходила из забытья и перед ней маячило лицо епископа. Ей не хотелось уходить из того мира, в который она погружалась во время жара: там была прежняя жизнь — брат, любимый, кукла Фёкла, принцесса на горошине, конёк-горбунок и дуб у лукоморья. И над всем этим парило строгое лицо доброй мамы, нежное, улыбчивое, грустное, печальное.
