Однако на следующее утро лорд Милдмэй явился к нему с вызовом от полковника Балкли.
В тот же вечер меня позвали в Калвер Хаус.
Его светлость с несколькими своими старыми приятелями сидел в одной из неразобранных комнат (ибо приезд его был неожиданным); чехлы все еще скрывали большие бархатные позолоченные кресла, муслиновые мешки обволакивали канделябры, а там, где на столе стояли бутылки и бокалы, виднелась пыль; свечи были наспех воткнуты в потемневшие подсвечники, а единственными слугами были французы из низших слоев общества, которых его светлость привез с собой.
Розовые амуры и витиеватые венки едва виднелись на стенах; величественная пышность этого холодного великолепия являла собой странный фон для мужчин, пивших за огромным столом, возле мраморного камина. Все уже были пьяны, кроме его светлости, который в эту ночь не мог найти забвения в кубке вина; страх сохранял ясность его рассудка, и я видел, по выражению его лица, что мысли его нисколько не затуманены алкоголем.
Он встретил меня с напускной бравадой.
— Если завтра я попаду в ад, то нанесу тебе визит, чтобы ты знал, каково там.
— Неужели Балкли настолько чист? — спросил один из его собутыльников, а другой с пьяной злобой пробормотал: — Он чертовски хороший стрелок.
— По крайней мере, справедливость на его стороне, — холодно сказал я, поскольку начинал ненавидеть его светлость.
Он вздрогнул и взглянул на меня.
— Скажи, что у меня есть шанс, — потребовал он, и я улыбнулся, поскольку никогда не считал его трусом.
На самом деле, шансы у него были; если Балкли считался хорошим стрелком, то его светлость — тоже.
— Почему бы тебе не лечь спать? На сколько назначен поединок? — Я с презрением окинул взглядом отвратительную компанию; ни один из них никогда прежде не бывал в Калвер Хаусе, ни в каком-либо другом особняке, похожем на него.
— Завтра в семь утра, — сказал один из Хилтонов, самый трезвый из всех, секундант его светлости.
Было уже за полночь.
— Зачем ты посылал за мной? — снова спросил я.
Он расхаживал взад и вперед по комнате, обуреваемый ужасом и яростью, в то время как пьяная компания вокруг стола сочувствовала ему и издевалась над ним. На нем был миндально-зеленый бархатный сюртук, расшитый, помнится, серебром, — в тот год мужская одежда стала очень простой; а волосы его были длинными и напудренными в старомодном стиле, все еще популярном в Италии. Думаю, что красота его бледного лица только подчеркивала это отчаяние и этот ужас, и от этого на него невозможно было смотреть.
