– Зернышко мое, сын мой возлюбленный! Верочка, драгоценная, простите меня, – голос был, казалось, ему самому не настоящим, ощущение будто солоны наелся, да она вся в горле и застряла. Левка рыдал, Вера с Костей тоже рыдали – навязчивое чувство голода, клопы, темень, казалось, вытравили из них все чувства, но пустота заполнилась в их душах любовью, той самой любовью, что не завидует, не предает и не требует своего.
Вдруг они отчетливо услышали треск двигателей, источники шума находились во дворе, но казалось, что эти звуки наполнили собой все пространство подвала. Два или три мотоциклета заехали во двор, стало громко и страшно, так страшно не было даже во время бомбежки. Слышалась немецкая речь, кажется, человек отдавал приказы, голос был хриплым и крикливым. Темп всего происходящего для людей, проживших почти два месяца в подвале, был очень стремительным.
Спустя какое-то время послышались тяжелые шаги. Это не была шаркающая походка Анатолия Борисовича, цокающий, облаженный звук отстучал пять ступенек, ведущих к подвальной дверце. Все происходило необычайно быстро.
– Укройтесь там, – не успевая следить за ощущениями Лева указал Вере с Костей на дальний угол. Там округлый подвальный свод добротного дореволюционной постройки здания создавал затемненный угол, обычно семья справляла там нужду.
Не было времени возиться с костылями и Лев поспешно на четвереньках переместился ближе ко входу в подвал. Стоя на коленях и сложив руки на затылке, он увидел, как распахнулась дверь. На пороге, слегка покачиваясь, стоял человек, он был в форме, видно было лишь силуэт – крупный и слегка обрюзгший. Прикрыв лицо платком, человек что-то кричал на немецком.
В те времена, когда маленький Костик плакал от голода, Льву всегда казалось, что на фронте было легче: там хотя бы знаешь с какой стороны враг. Сейчас враг стоял перед ним, и он опять был бессилен защитить своего сына.
– Я сдаюсь! Я сдаюсь! Я тут один и я сдаюсь! – Лева кричал, как можно Вгромче; из всего, что говорил немецкий офицер, он только разобрал имена Эрих и Хельмут.
***
В тот день Хельмут, преданный солдат «Вермахта», «сын» великой Германии, коим он себя несомненной считал, проснулся в прекрасном настроении. Армия, в которой он нес службу, завоевывала каждый день все новые территории, увеличивая потенциал будущей империи. И кто мог вообразить подъем еще совсем недавно. Хельмут помнил все те унижения, которым подверглась его нация в двадцатых и начале тридцатых годов. Страна с трудом выбиралась из послевоенной разрухи, на немцев давил груз репарации, родители Хельмута остались без работы, мальчик болезненно переживал эти тяжелые годы. Но тот подъем, который пришел с Фюрером, вдохновлял парня, и так он поступил сначала в офицерское училище, а позже попал на фронт. Молодой человек полагал, что к концу года та отлаженная дисциплинированная армия, в которой он служил, добьет неотесанных Советских варваров и весь необъятный Советский Союз будет служить на пользу Великой империи. Вот только надо покончить со всей этой «нечистью» – Еврейским и Коммунистическим бродьем, которое Хельмут готов был давить безжалостно и беспощадно, в отличие от своего сослуживца Эриха, который был слишком мягок, как считал он. Эрих же, еще в Берлине, где он учился в музыкальном училище, понял, какой страшный зверь правит их страной. Он видел методы, которыми пользовались Гестапо, несколько учеников и преподавателей пропало, по слухам они были либо расстреляны, либо заключены в концлагерь. На службу Эрих пошел не охотно, в силу обязательного призыва. Сейчас эти два абсолютно разных человека были по одну сторону фронта и находились в Ворошиловске – одном из недавно занятых городов, где их взвод оставили для помощи в наведении порядка. Эрих запомнил, как через несколько дней после того, как они заняли город был объявлен сбор Еврейского населения. Он часто вспоминал тех серых безликих людей, которые так безропотно шли в руки смерти. Были те немногие, которые пытались скрыться, вот вычислением этих самых людей и занималась служба, куда временно были приставлены Эрих и Хельмут. Командовал ими изверг-гестаповец Ганс Панге, который был жесток и к своим, и к чужим. Это был довольно высокий грузный человек, с детства имевший садистские наклонности. Служба Гестапо высоко оценивала таких беспощадных людей, как Ганс, еще служа в Германии он отправил в концлагеря немало немцев. Позже, неся службу в концлагере «Дахао», Панге прослыл извергом и душегубом. Больше всех зол на земле Панге считал «Еврейское отродье», как он выражался, к евреям он был беспощаден, впрочем, назови национал-социалисты угрозой, допустим, испанцев, он бы с удовольствием истреблял бы и их. Как раз накануне поступил сигнал от местной жительницы, осведомитель, старуха лет семидесяти утверждала, что местный житель Анатолий Рыков, проживающий на ул. Дзержинского, переименованной новым правительством в ул. Достоевского, укрывал Еврейскую семью. По ее словам, он был дружен со Львом Таций, который исчез со своей семьей накануне прихода немецких войск. К тому же, женщина подозревала, что Рыков «этот Поп», как она его называла, вел подрывную деятельность. Впрочем, весь ее рассказ походил на бред, так как утверждалось, что подрывная деятельность велась и против Советской, и против Немецкой власти. Но как только Ганс услышал про евреев, еще и целую семью, он приказал незамедлительно арестовать Рыкова. Это оказалось делом простым и вчера двумя полицейскими из местных, Рыков был доставлен в управление. Это был высокий мужик с широкой грудью и плечами, правда, сильно исхудавший, на лице он носил бороду и глаза со взглядом доброй собаки. В этот день Панге сильно набрался, но на утро хорошенько похмелившись, отдал приказ: привести мужика в допросную комнату. Окинув Рыкова пьяным взглядом, Ганс заявил:
