Я знал, что будут колошматить, но никто не представлял, что они будут забрасывать людей гранатами, стрелять и пытать. Мы не ожидали, что у людей будут разорваны конечности, а менты будут мешать оказывать медпомощь. Что в скорую будет звонить начальник Окрестина и кричать на главврача подстанции. Им был дан карт-бланш, как Гитлером прямо: делайте что хотите, стреляйте, насилуйте, убивайте, вам ничего не будет, только спасите родину.
Борис, врач
9 августа у меня было суточное дежурство, я позвонил в ночную смену и договорился, что они чуть задержатся, пошел, проголосовал и поехал на работу. Вся больница была в холодном напряжении. Больница скорой помощи — к нам приезжает вся сочетанная травма, самая тяжелая. Мы готовились, вывели расширенную смену хирургов. С обеда пропал интернет, все друг другу писали смски, звонили по телефону. Потом начали слышать взрывы, мы высыпали на крыльцо приемного отделения, видели зарево, никакой информации. Но понятно, что происходит какая-то катастрофа. Кто-то что-то узнал по телефону — сразу всем говорит. Потом к нам поехали с разными травмами, было очень тягостно. Синие, с черепно-мозговыми травмами, в коме ребята приезжали. Я видел оторванную стопу, проникающие пулевые ранения в живот, в грудную клетку. Только чувство долга держало на месте, хотелось все бросить и туда бежать, была ярость. А куда бежать — неясно, никакой информации.
Про [Александра] Тарайковского — первого убитого во время разгона протестов — я услышал 11-го с утра, когда закончилась моя смена. Девочки с подстанции рассказали, что у него проникающее пулевое в грудную клетку и никакого взрывного устройства там не было. Ребята слышали переговоры силовиков, было ясно, что они его просто застрелили. Я приехал домой, помылся, переоделся, набил в рюкзак все, что у меня было, — бинты, жгуты, израильский бандаж, взял теплую одежду, потому что знал, что на Окрестина люди лежат много часов на асфальте. Уже было известно про тысячи людей, сидящих по СИЗО, надо что-то делать, а непонятно что.
Гриша, музыкант
Я проснулся в четыре утра и понимаю, что не могу ни лежать, ни сидеть, ничего. Говорю: я поеду. Жена берет ребенка, говорит: «Езжай, будь столько, сколько надо». Поехал в Жодино, под стены тюрьмы, забрать этих избитых людей — их как раз стали массово выпускать, чтобы снять пар. Я запомнил их глаза, их за три дня превратили в шиншилл каких-то, животных из клетки. Приезжаю — а там тысячи таких, как я: «Я тут с двух ночи, дайте мне хоть кого-нибудь!» Какая-то женщина кричит: «Наших жодинских не трожь, они так не могли, это россиян привезли!»
