…У Терезы были свои дорогие сердцу места. В детстве, в те времена, не омраченные ярмом забот по хозяйству, она любила навещать Королевский карьер.
В летние дни в городе становилось невмоготу. Набирающий мощь полдень не красил округу Сан-Мартин, он лишь высвечивал сокрытые тенью рубцы и шрамы измученных работой фермеров и крестьян, дела которых были немногим светлее сажи. Зной шелушил краску с их лачуг, к обеду превращая хижины в пыточные печи.
По узким ущельям улиц гуляла пылища из-под колес повозок; крики возниц оставляли за собой шлейфы собачьего лая; а одуревший от пекла люд становился еще более злым и угрюмым. Липкая и вонючая беднота окраин ощущала себя не иначе как бобами на раскаленной жаровне и находила забвение лишь вечером в обществе кружки. Ром и кукурузная водка были единственными колдунами, которые снимали накипевшее на душе отчаяние и безысходность. Жителям окраин бутылка требовалась, как свинье желуди.
* * *
…Маленькая Тереза перестала ковыряться в носу, почувствовав голой спиной горячие лучи солнца. Застывшая на дворе жара так и высасывала воздух из легких. Девчушка из-под ладони глянула на стальной противень раскаленного неба и нахмурила бровки — это означало одну беду! Мулы начнут артачиться, брыкаться — лишь бы не работать; быки откажутся от еды, собаки свихнутся и будут скалиться на собственную тень… а это значит… что матушка Сильвилла опять превратится в грозовую тучу.
Тереза по-мальчишески выцедила сквозь зубы короткую нитку слюны и передернула плечами. Слушать брань родителей ей всегда было в муку. Всякий раз, оказываясь в такой «мясорубке», она чувствовала, как внутри что-то обрывалось, делалось холодным, созревшим для слез, и подчас оно распускало такого беса, что домашним с ним было тягаться впустую. Она представила глаза хмельного папаши, вспомнила матушкину скалку, яростно скачущую по спине отца, и ощутила легкую слабость в коленях. Что-то горячее, расширяющее снизу грудь отрывисто и часто задышало внутри в предчувствии надвигающейся «бури».
Ее маленькое тело напряглось, глаза забегали по двери крыльца. В какой-то момент ей явственно послышалось, как хрустнула половица под тяжелой ногой; вот-вот взвизгнут ошпаренными котами дверные петли и скрежещущий, как ржавая пила, голос Сильвиллы вжикнет:
— Ну, а ты чо шныряешь тут, деревянная башка, две косы? Утки не кормлены! Двор с утра без метлы! Ну! Чего в рот воды набрала? Опять в молчанку играешь?
