Уехал Владыка, а мать-то Пелагии Ивановны, Прасковья Ивановна, услыхав всю эту историю в Арзамасе, перепугалась, приехала к нам и говорит мне: “В сумасшедший дом, говорят, засадят; и вам-то с ней беда, — говорит, — будет. Ее-то мне уж, — говорит, — не жаль. Слыханное ли дело? Что наделала! Бог с ней, туда ей и дорога, а вот вас-то, голубушка вы моя, уж больно жаль. За нею, за дурою, ходила да радела”. Все это молча слушала Пелагия-то Ивановна, да на эти ее слова и сказала: “Сроду там не была, да никогда во век не буду. Ничего не будет”.
Что же? Ничего и вправду не было, а еще Владыка-то, бывало, так почитает ее, что всегда справлялся, жива ли она. И что еще? Присылал ей и свое благословение, и от нее просил себе святых молитв, и даже просфору раз со странником прислал ей и еще что-то в гостинец. Видно, уразумел он, что не по-Божески поступил он и что справедливо, хотя безбоязненно и дерзновенно обличила его блаженная раба Христова».
Об этом поступке блаженной святитель Филарет Московский в одном из писем писал: «Неправильное избрание Гликерии подтвердилось. Иоасаф открылся самым нелепым человеком. В общине сестер простых и скромных постепенно собрал себе партию, главой которой теперь Гликерия, и произвел разделения и смуты... После избрания Гликерии одна живущая в Дивееве и уважаемая всеми юродивая при народе ударила Преосвященного Нектария в щеку».
Действительно, никаких разбирательств по поводу пощечины епископу так и не было.
Все шесть месяцев, в продолжение которых начальствовала Лукерья Васильевна, блаженная Пелагия Ивановна воевала: все ломала и била. Она громко говорила всем, что не быть у них настоятельницы иной, кроме игумении Марии, и во время пребывания в монастыре следственной комиссии по этому делу легла в главных воротах и громко обличала виновников и виновниц смуты.
Кроме принесенного котенка блаженная убила и своего. Анна Герасимовна рассказывала так:
“Что это, — говорю, — Пелагия Ивановна, будет тебе! Все-то бьешь да убиваешь; кажется, сама-то кошек любила, а тут, гляди-кась, другого котенка уж убиваешь. Как это не жалко тебе? — говорю. — Ведь тварь чем же виновата!” “Так-то так, батюшка, — отвечает, — да что же делать-то, когда так надо”. Вот тебе и толкуй с ними, блаженными-то.
Гляжу раз: бежит откуда-то и несет прехорошенького котенка; где взяла, уж не знаю. Принесла она его да в передний-то угол на лавку и посадила, гладит да приговаривает: “Ну вот, двух я убила, а ты уж теперь поживи у меня”. “Ну, — говорю, — одного убила, да еще мало, и другого, а теперь своего принесла; пусть же этот вот и живет”.
