.
Не правда ли, эта концепция больше подходит Александру Сергеевичу? Пушкин раскаивается в своих прежних поступках, он совершает подлинный выбор к жизни, соответствующей его назначению и идеалам свободы, и именно здесь впервые рождается (становится) его личность.
Все это прекрасно, слышу я в этом пункте голос оппонента, но ведь вы просто оправдываете собственную версию (интерпретацию) жизни великого поэта. А если он был не столь уж праведен, и никакого духовного переворота с ним не произошло. Действительно, вопрос, который я и сам себе задавал, как доказать, что моя интерпретация правдоподобней, чем других исследователей жизни Пушкина, которые, как я знаю, потратили на этот предмет в сто раз больше времени. В конце концов, разве нельзя допустить, что поступки Пушкина определялись не теми соображениями, на которые я указываю, а другими? Например, что в письме к своим родителям о предстоящей женитьбе Пушкин по-сыновьи лицемерил; тем более, что как раз в это время он пишет страстное письмо Собаньской. Что Пушкин был не столь уж религиозен (вспомним историю с Гаврилиадой), чтобы собраться на духовное делание или искренне переживать свои пороки, которые в глазах многих и пороками-то не являлись. Что его поступки по отношению к царю определялись не идейными соображениями, а были вынужденными. И так далее.
В ответ на это, я вспоминаю начало замечательной статьи Марины Цветаевой "Мой Пушкин".
«Первое, что я узнала о Пушкине, это – что его убили. Потом узнала, что Пушкин – поэт, а Дантес – француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот… Нас этим выстрелом всех в живот ранили»[210].
Марина не оговорилась, и это не просто метафора – Дантес ранил ее в живот и всех нас ранил. Так и я. Прежде всего, не хочу отдавать Пушкина другим, тем, кто считает, что Пушкин жил только страстями, что он не был способен на духовное делание и не стремился к этому. Мне больше импонирует Пушкин, в котором совершается духовный переворот, который идет навстречу Чаадаеву, жизнь которого, начиная с 30-х годов, уподобляется его же собственным возвышенным идеям. Ну, а уж потом, приняв эту точку зрения на Пушкина (точно в соответствии со смыслом гуманитарного подхода), я начал внимательно читать биографический материал и других пушкинистов. При этом старался не только подтвердить свою версию, но критически взглянуть на нее.
