Как я уже и говорил, есть я не мог, зато страшно хотелось пить. И, под влиянием выпитого вина, мое отчаяние начало переходить в надежду. Я, наконец, осознал слова доктора, что ничего страшного не произошло, что теперь выздоровление Анжелины — дело лишь времени. И когда я почувствовал себя достаточно хорошо, мы с бароном разговорились.
Оказалось, что и сам он в прошлом человек военный. Несколько лет назад судьба занесла его в Турцию, где он и познакомился с господином Алгулом. Старик открыл ему множество тайн и секретов давно мертвых восточных мудрецов. Потом у них вышел некий спор — о его причине барон умолчал, а я не счел вежливым допытываться, — и старик легко выиграл, после чего вдруг неожиданно (при этих словах араб снова ухмыльнулся, и меня поразила вспышка непонятного ужаса) напросился к месье Венсану в услужение. Нет, барон бдителен, и не позволяет хитрому Алгулу увести его в их веру, ислам. Он лишь черпает крохи мудрости в рассказах старика, и еще ни разу не пожалел об этом.
Я все-таки сумел заставить себя проглотить немного вареных овощей, после чего попросил проводить меня в комнату Анжелины, но старик резко затряс головой, а барон пояснил:
— Врач сказал, что вашей супруге нужен покой. Не беспокойтесь, мы поселим вас в соседней комнате, и с первыми лучами солнца вы к ней присоединитесь.
Я знаю, что должен был настоять на своем. И нет теперь разницы, что проклинать — усталость, или опьянение, притупившее волю.
Я согласился.
Пожав холодную руку барона и вновь горячо поблагодарив его, я, ведомый Алгулом, направился по темному коридору к приготовленной для меня спальне. Уже на пороге старик остановил меня, и затараторил что-то на своем языке, но быстро осекся и повторил на ломанном французском:
— Твоя женщина — красивый женщина. Ай-ай-ай, какой красивый. Твоя совсем ее не беречь. Был красивый — стал мертвый. Плохой ты муж. Хороший муж — хороший жена. Плохой муж — мертвый жена!
Вино туманило мне разум, но со дна души мгновенно после этих его слов поднялись улегшиеся было терзания. Я снова почувствовал себя виноватым в ранении Анжелины, снова проклял свою беспечность и отказ от охраны. Но одновременно я пришел в ярость.
— Старая обезьяна, — прошипел я, глядя прямо в глаза отвратительному старику, — заткни свою поганую пасть, иначе, клянусь, — я вобью твои слова тебе же в глотку!
Но старик лишь снова показал мне в ухмылке свои длинные острые зубы. Я сделал к нему шаг, но он проворно отступил и бросился бежать. Почти скрывшись в темноте, он снова прокричал:
