В конце концов, погоня отстала.
Но в темном лесу, без кучера, без направления, мне оставалось уповать лишь на милость Господа в поисках любого населенного пункта.
Теперь я знаю — мои невысказанные просьбы услышал, наверное, сам дьявол. А в ту ночь я кричал от радости, когда стены старого замка показались из-за деревьев, и спустя несколько минут мы были у ворот, откуда к нам уже спешили люди с факелами. Едва остановившись, я слетел с козел и первым делом распахнул дверцу кареты.
— Анжелина, ангел мой, мы спасены! — закричал я, но тут же вместо ликования меня наполнил могильный холод.
Она лежала на сиденье, и белые ее с золотистым отливом волосы разметались по плечам. Полная грудь в целомудренно неглубоком вырезе платья почти вздымалась редко и судорожно. Белая ткань на плече налилась багровым и продолжала стремительно темнеть.
Я помню, как нес ее на руках и громко звал доктора, а вокруг суетились люди, говорившие что-то о совершенно обнаглевших разбойниках, приносившие свои извинения, но я их не слушал. «Врача, умоляю, врача!», кричал я и шел вперед, а по щекам моим катились слезы ярости и отчаяния.
Хозяин представился мне только когда врач уже ушел. Сначала вездесущие слуги положили мою жену в одной из многочисленных комнат замка и привели тихого и незаметного человечка. Он осмотрел рану и нахмурился. Я, не отходивший от них ни на мгновение, почувствовал, как что-то обрывается внутри.
— Кость не задета, — угрюмо промолвил врач, — пуля прошла навылет, и опасности для здоровья рана не представляет… но не спешите радоваться — ваша жена в глубоком шоке, и это может погубить ее вернее, чем выстрел.
Я держал его за рукав и твердил, что не пожалею ничего ради ее спасения. Я обещал золотые горы, но он только пожимал плечами.
— Ей нужен покой, — вот все, что он говорил. И, перевязав плечо Анжелины, врач ушел.
И только тогда я обратил внимание, что на пороге комнаты стояли двое. Высокий и бледный мужчина чуть старше меня, Венсан Кальмэ, барон де Кландестен, сам пришел ко мне в сопровождении слуги — старого араба. Лицо барона, особенно в сравнении с морщинистой и черной физиономией его лакея, показалось мне тогда очень благородным, а манеры барона оказались достойны истинного дворянина. Он заверил меня, что скорбит о моем горе и приложит все усилия, дабы Анжелина быстрее поправилась. Старик-араб, чье имя звучало как «Алгул», постоянно кланяясь, проводил нас в обеденный зал и там накричал на прислугу, заставив сонных девок быстро накрыть нам поздний ужин. Есть я не мог, ибо мысли мои все время возвращались туда, где, с уродливой повязкой на плече, осталась моя бедная супруга. Помимо воли мой взгляд обращался к коридору, приведшему нас сюда, но там уже царила темнота — видимо, барон берег факелы. Полумрак царил и в самом обеденном зале. На вопрос, почему так мало света, барон ответил, что глаза его очень чувствительны после давнего ранения, и он не способен долго выдерживать яркое освещение. А вездесущий араб, который все это время стоял за спинкой хозяйского стула, лишь кивал. Он вежливо улыбался, старательно растягивая губы, но вид этой улыбки на лице, похожем на сгоревшую картофелину, почему-то вызывал лишь отвращение. Гораздо позже, когда я по крупицам пытался выудить из памяти все события той ночи, я понял причину подобного отношения — зубы араба были ослепительно белыми, но чересчур длинными и косо сточенными (или спиленными?) у кончиков. Даже подобия гармонии не было в этом лице, когда оно будто раскалывалось надвое мерзким оскалом.
