Андерс не мог бы быть более удивлен, даже если бы гексапума вошла в дверь и начала петь "Старое доброе время". Он не мог вспомнить, когда в последний раз слышал такой твёрдый, серьёзный тон от отца. Было очевидно, что доктору Уиттакеру не нравится говорить это — признавать это — но он с твёрдостью продолжал.
— У меня было много времени подумать об этом на курьерском судне, прежде чем я пошёл поговорить с канцлером, заведующим кафедрой и сенатом факультета. И до того мне пришлось столкнуться с твоей мамой. — Его голос слегка изменился на последнем предложении, и он закатил глаза. — У меня могло быть искушение солгать кому-нибудь об этом, но я знал, что никогда не смогу обмануть её. Так что я не пытался, и она злилась на меня так, как я и ожидал. Особенно когда она смотрела видеозаписи, снятые Калидой во время атаки болотной сирены. Она была готова оторвать мне голову за то, что я поставил тебя в такое положение, но — на самом деле, к моему некоторому удивлению — она злилась на меня и за то, что я поставил в такое положение себя.
— Но именно тогда я сказал ей, как ты вмешался, чтобы компенсировать мою слабость. Мне пришлось просмотреть свои записи, а также записи Калиды и Вирджила, чтобы подготовить отчет для канцлера. Это не оставило мне возможности для самообмана, Андерс. Всё это есть в записях и на видео, даже если я не уделял этому в то время достаточно внимания. Так что, думаю, я хочу сказать, что мне очень жаль. Прошу прощения за свои ошибки, извиняюсь за обязанности, которые я переложил на твои плечи, и извиняюсь за то, что не был тем человеком, тем отцом, каким вы меня хотели видеть. Но об одном я нисколько не сожалею. — Глаза доктора Уиттакера посмотрели прямо на сына. — Мне не жаль, что ты показал мне, что, какие бы другие ошибки я ни совершал на этом пути, мы вырастили мальчика, который превратился в прекрасного молодого человека, хотя твоя мама заслужила львиную долю признательности за это. Такого, которым я горжусь больше, чем я, наверное, когда-нибудь смогу тебе сказать.
Андерс с трудом сглотнул, чувствуя жжение в глазах. По какой-то причине слова отца — слова, которые он так долго хотел от него услышать — вызвали у него желание упасть и зарыдать.
Он хотел сказать отцу, что всё в порядке. Что это не важно: ведь в конце концов все спаслись. Что всё хорошо. Но это было бы неправильно. Извинения отца не могли изменить прошлое. Что случилось, то случилось. Это могло быть отменено не больше, чем курица могла вернуться в яйцо. Даже сейчас он знал, что его отец всё ещё был его отцом. Что он снова станет самим собой — сосредоточенным, целеустремленным, амбициозным — как только вернётся к работе. Но, может быть, если они не могли изменить прошлое, они могли, по крайней мере, изменить будущее. Может быть, его отец действительно чему-то научился после потрясения от пережитого. Определенно казалось, что да, и он, должно быть, смог убедить университет — и маму Андерса! — в этом, иначе он не мог бы вернуться сюда надолго. Но ведь есть пределы тому, насколько кто-то может измениться, не так ли?
