Да, этим человеком был Александр Бек.
В своих записках «Писательская рота», опубликованных «Новым миром» в 1985 году, я набросал его портрет, как мне кажется, достаточно достоверный. Но тогда я умолчал о главном. Меня влекло к этому человеку интуитивное убеждение: с ним можно говорить обо всем. Он все понимает - и про Сталина, и про советскую власть, и про тридцать седьмой год, и про коллективизацию, и про процессы, и про пакт с Гитлером, да мало ли еще про что! Ему - единственному -я, пожалуй, мог бы даже раскрыть свои особые обсто- ‘ ятельства, утаенные от всех отделов кадров, от всех особых отделов. '
Мне кажется, что я довольно быстро понял Бека и потому потянулся к нему. Во всяком случае, я уже тогда был убежден, что интонация наивного простака, его дурашливые выходки батальонного Швейка, его постоянная клоунада - не что иное, как средство
защиты. Сознательно выбранное амплуа. Маска. Поза. А за этой, напяленной на себя шутовской личиной кроется отчетливое понимание глубинной природы вещей, уродливых политических установлений, окружающей тотальной лжи. И конечно - страх. Постоянный, тщательно запрятанный, бесконечно чуткий страх. За свое нерусское - не то датское, не то еще ка-кое-то - происхождение. За свое неистребимое и потому опасное чувство иронии. За свое тонкое и острое понимание механизма власти с ее беззаконием, с ее произволом. Да мало ли еще за что!.. Ведь Бека, надо думать, не раз пытались завербовать в осведомители, пока он не заслонился от этой страшной напасти напускной наивностью, нелепостью своих чудачеств.
Не сомневаюсь, что Бек угодил в ополчение именно как «штрафник», то есть как человек, чем-то не вполне благонадежный. Да и не он один был такой. Когда мы отшагали от Москвы пару сот километров, из доверительных рассказов моих новых товарищей, из их откровений на привалах мне постепенно стала открываться истинная картина записи литераторов в ополчение. Оказывается, эта процедура далеко не всегда была добровольной и далеко не все писатели сделали этот шаг по собственной инициативе. Таких людей, как венгр Фоньо или австрийский еврей Винер, да и многих других «неблагополучных» в национальном и социальном плане лиц, с сомнительной (с точки зрения парткома) биографией или нехорошими родственными связями, после третьего июля вызывали в Союз к товарищу Бахметьеву либо повестками, либо по телефону с просьбой явиться, имея на руках членский билет. Дело обставлялось так, будто речь пойдет
