– Они у тебя и неровные еще, шаги-то! – засмеялся Андрей, стараясь разрядить обстановку. – Сопляк тот в картах запутается, на тебя глядя, ха-ха!
– Козлина ты, Андрюша, – усмехнулся Сирин в ответ и сразу же закашлял долгим, разрывающим, надсадным приступом. Взрывы кашля, как гигантские волны, вздымались один за другим над крохотными на их фоне шумами зала, бросая тень на все остальные звуки. Люди оборачивались к эпицентру этих взрывов, так пугающе вторгшихся в их пятницу.
– Всё страшнее кашляешь, – Виктор участливо подался вперёд, стараясь заглянуть Сирину в глаза. – Ты у врача давно был?
– Да сходил в апреле… нет… в мае – поставили мне эмфизему первой степени или как-то так. Якобы…
– Это рак что ли? – перебил Виктор, напрягшись.
– Да нет, это как бы ослабление лёгких и то ли воспаление каких-то участков, то ли там мокрота какая-то появляется, хер его знает, я не запомнил, там больше Наташка слушала, она со мной ходила, потому что там какая-то её школьная знакомая врачом работает. Так вот, это якобы от сигарет и малоподвижного образа жизни. Представляешь! Чего угодно напридумывают, лишь бы правду не вскрывать. Я ношусь, как белка ужаленная, целыми днями взад-назад! А у меня, оказывается, жизнь неподвижная!
– Кхе… Ну да! – Виктор ухмыльнулся, пригубив пиво.
– Мы-то с тобой оба понимаем, что это от нашего воздуха гнилого. Розу ветров нашу видел? От всех трёх заводов выхлопы несёт прямо в город, а не из города, как положено по всем этим… ну… нормативам.
– Вот, я тоже об этом постоянно своему Дениске говорю! А он упёрся и нет, мол, хочу с матерью и отчимом в центре жить, за городом у тебя неудобно. А вот когда в тридцать лет начнёт, так сказать, по врачам бегать – уж поздно будет! Надо рассказать ему про эту… Как ты говоришь?
– Эмфизему, – напомнил Сирин.
– Да, вот! Надо записать… – Виктор закопошился в просторной утробе пиджака, выуживая замусоленный блокнот и дешёвую ручку без колпачка. – Расскажу ему про дядю Мишу, он тебя помнит же. Расскажу, как ты загибаешься сейчас от кашля, может, одумается, ко мне переедет.
– Витюш, ну я не то чтобы очень загибаюсь, просто… просто…
Как мелодия в захлопнувшейся музыкальной шкатулке, его мысль, карамельной патокой вплывающая в зал из цветущего летнего вечера, прервалась, отсеченная острыми краями двух силуэтов, возникших в зевнувшем дверном проёме.
Сирин узнал тяжелые медные глаза над лёгкой щетиной, мягкие плечи в полиэстеровом пиджаке, взволнованное выражение полуспонтанных рук. Рядом, в нежном холоде серо-зелёных глаз, – гладкие волосы, забранные за слегка остроконечное ухо, словно бывшее продолжением выступающих скул. В сопровождении его внимания пара прошла к столу с меловой табличкой «Константин» (конечно, у окна, куда, как на витрину, сажают самых красивых) и, неловко и так неуместно лязгая стульями, смущаясь и пересмеиваясь, они сели друг напротив друга, улыбка к улыбке, обратив к Сирину тлеющие в алом солнце профили.
