Выпив чашку кофе, Штин взял свой старенький портфель, с которым редко когда разлучался, и отправился в обком партии.
В полутемном коридорчике дома Советов он неожиданно столкнулся лицом к лицу с Селезневой и обрадовался.
— А вы хорошую вещицу о травосмесях написали, это в моем духе, — негромко сказал он.
— Но ведь не печатают, Адриан Филиппович.
— Будут еще печатать, будут, — дотронувшись рукой до плеча Селезневой, ободряюще ответил Штин. — Рукопись вашу со своим заключением я отправил в Москву.
— Да-а? — удивилась Вера Михайловна, почувствовав, как от этой вести у нее стало и тепло на душе, и чуточку тревожно.
— А как бы вы думали? Наука, дорогая Вера Михайловна, не терпит примирения. Она наступает, да-с…
Штин взглянул на стенные часы, потом торопливо выдернул за цепочку из кармана свои, сверил их со стенными и, позабыв проститься с Селезневой, скрылся за массивными колоннами.
Жерновой встретил профессора радушно, даже поднялся и вышел из-за стола, что делал не для каждого, к, поздоровавшись за руку и усадив в обтянутое свежей лоснящейся кожей кресло, предложил папиросы.
— Не курю, — поблагодарив, отказался Штин.
— Лишних десять лет сбережете.
— Не знаю,— хмуро улыбнулся профессор и неслышно побарабанил пальцами по кожаному подлокотнику.
Адриан Филиппович бывал здесь много раз и раньше, но почему-то никогда не чувствовал себя так скованно, как сейчас. Эту скованность и неуверенность даже заметил сам Жерновой. И, словно желая расположить его к себе, он достал из стола коробку с леденцами и, раскрыв ее, пододвинул профессору.
— Я позвал вас, Адриан Филиппович, не для того, чтобы еще раз доказывать вам нецелесообразность ведения нашего большого хозяйства по старинке,— наконец начал осторожно Жерновой, стараясь говорить так, чтобы не ущемить самолюбия профессора. — Это, так сказать, вопрос уже решенный, и решенный не мной, а самой жизнью…
Взглянув в крепкое, скуластое, пышущее здоровьем лицо секретаря обкома, Штин вспомнил своего сына, погибшего в сражении на Курской дуге. Он запомнил его вихрастым и непоседливым, в студенческой куртке, и никак не мог представить его в военной одежде. Теперь бы сыну, наверное, было столько же лет, сколько и Жерновому. Это сравнение ободрило профессора.
— А скажите, вы когда-нибудь пахали? — спросил он со стариковской запальчивостью.
— Пахать не пахал, но…
— А я пахал, — прервал его профессор, как будто боясь, что ему не дадут высказать то главное, что он не успел в прошлый раз.— Это было в девятисотом году…
