— Да ведь как же… Кланя тут, — ответил он и смущенно указал взглядом на дверь. —. Живем не вместе, а волнуюсь…
— А почему не заходишь ко мне?
— Да разве можно вас, Сергей Григорьевич, отрывать от работы всякими пустяками?
Открылась дверь, и на пороге появилась не по годам строгая сестричка, всегда принимающая передачи.
Взяв у Дружинина сумку, она перевела взгляд на Игоря.
— А вы, молодой человек, к кому? -
— Как к кому? К Клане… Клавдии Поро-шиной то есть, — ответил Игорь и протянул свой кулек. — Как самочувствие-то ее?
— Ничего… Только вы записок ей больше не пишите. А то нервничает она. плачет…
— Плачет? Так я же ничего обидного в прошлый раз не писал.
— Может, и не писали, а сами должны понимать, какое у нее теперь положение. Не обижайтесь, что я сказала так, она ведь любит вас. Оттого, может, и плачет-то…
Игорю вдруг стало больно, словно он один во всем этом был виноват. Желая поскорее закончить разговор, он поблагодарил девушку и вышел.
С крыши хлюпали крупные весенние капли, настойчиво долбили под окнами больницы потемневший ноздреватый снег, образуя в нем лунки; на голых березах уже хлопотливо кричали грачи; в логу под березами журчал ручей. Кругом чувствовалось наступление весны, — не той, которую называют весной света, — по земле уже шла другая весна: весна воды, весна ручьев и речек, весна половодья. Не успеешь оглянуться, как придет и весна зеленой травы. Вслушиваясь в хлюпанье и журчанье талой воды, Игорь смотрел на березы, увешанные черными шапками грачиных гнезд, и думал о Клане, о своей жизни. Подобно весеннему ледоходу что-то сейчас ломалось и в его душе. Он пробовал сам разобраться во всем, но не мог…
— Чего же ты нахохлился, приятель? —. догнав его, спросил Дружинин.
— Да так…
— «Так» не бывает. Заходи, поговорим.
Они шли по раскисшему снегу, ноги разъезжались, проваливались. Игорь пытался держаться позади Сергея Григорьевича, но Дружинин старался идти рядом с ним и слегка замедлял шаги.
— А любите вы друг друга? — негромко, с участием спросил он Игоря.
— Не знаю, — не сразу ответил тот и застеснялся, и тут же, будто стараясь побороть свое смущение, пояснил: — Любовь — ведь это что? Я так считаю, Сергей Григорьич, чтоб в каждом деле быть заодно. И потом, чувства такие… Увидишь другой раз — и на сердце хорошо станет, вроде как весело… И тогда работать больше хочется. Ну, понимаете, не могу я это все толково выразить на словах. — И, вздохнув, закончил: — На деле-то у меня только не так получается. Ежели бы не сын… Что ни говори, а тянет к себе сынишка-то. Думал уж я всяко об этом. Только не житье мне в ихнем доме. Каждую пустяковину к себе тащат. И меня в эту тину затянуть решили. Но ведь я как воспитан? Три, к слову сказать, специальности имею. Кому я должен свои знания отдать? Людям, чтобы лучше жилось всем. А она, старуха-то, Купоросиха эта, только об одном и печется, как бы себе побольше заграбастать. Не так бы следовало жить-то…
