— Что это? — благоговейно спросила я.
— Это нам, — спокойно ответила Аглая. — Выбирай.
Я сохранила свои первые игрушки – лилию и дракончика с рубиновыми глазками. Позже я часто бывала у Колыбели, и поняла, почему дерево так называют. Если лечь под ветви на мягкую траву, создается ощущение, что мир был только что рожден и украшен руками заботливой матери.
— Мне всякий раз до слез жалко, — призналась Аглая. — Но ювелиры порой задают слишком много вопросов, и приходится переплавлять… К счастью, когда берешь что-нибудь, на этом месте на ветке появляется другая игрушка, такая же прекрасная. Я ни разу не видела двух одинаковых. Я обычно беру погремушки – они самые непритязательные.
Мы возвращались назад и встретили в лесу двух полукровок, мужчину и женщину. Они помахали Аглае, и та прокричала им вслед пожелания удачи.
— Много нас, таких? — спросила я, уставшая от впечатлений дня.
— Да, — Аглая улыбнулась. — А знаешь, эту… как ее… — она назвала имя известной актрисы-красавицы. — Она тоже из наших.
— Да? — изумилась я.
— Точно говорю!
Аглая принялась сыпать именами знаменитостей: актеров и актрис, политиков, аристократов. Мы шли по тропе. Вскоре похолодало. На краю дубовой рощи мы оделись в теплое, и Агата начала подшучивать над моим талантом превращать вечное лето в четыре банальных времени года. Я подняла голову и увидела, как солнце совершает по небосклону путь в обратную сторону. Мы возвращались на Холмы Искупления, в мое время.
ГЛАВА 9
У Киприянова был шок. Его швырнуло на пол комнаты, и он застонал от резкого света. Все они были здесь – Антон-Жаба, Паша-Кошак, Сеня-Скат и Вера. Для них, должно быть, прошло несколько минут с нашего исчезновения, для Киприянова – вечность. У Веры дрожали руки – на подносе позвякивала посуда, собранная с ломберного столика. Сеня бросился к отцу. Из оброненного им конверта веером разлетелись по ковру банкноты с изображением моста на голубом фоне.
Жаба тут же направил на меня ствол. Он был готов и рад выстрелить – я видела это по его глазам, но в этот момент Киприянов, открыл глаза, выгнулся и, неестественно искривив рот, закричал:
— Нет, Антон, нельзя! Не могу… умирать…Нельзя! Не стреляй!
Я засмеялась. Сначала тихо, потом громче. Смех мой отразился отовсюду, и набитая антикварной мебелью комната не смогла поглотить его. Зазвенели и лопнули стекла – на этот раз это не было иллюзией. Киприянов скорчился на коленях у сына, закрыв голову руками. Вера уронила поднос, вскрикнула и зажала уши. Жаба и Кошак вздрогнули, не выпуская оружия.
